Маяковский. Владимир. Сочинения

XVI. Керенский - Генерал, где ваш корпус? Он идет сюда? Он здесь уже, близко? Я надеялся встретить его под Лугой.Лицо со следами тяжелых бессонных ночей. Бледное, нездоровое, с больною кожей и опухшими красными глазами. Бритые усы и бритая борода, как у актера. Голова слишком

«Рыцарь революции», «львиное сердце», «гений русской свободы», «спаситель Отечества», «пророк и герой», «народный главнокомандующий» - так величали его газеты в 1917 году. Причем искренне, без всякого «политического заказа». Народное обожание граничило с истерией. «Автомобиль Керенского увит розами. Женщины бросают ему ландыши и ветки сирени, другие берут эти цветы из его рук и делят между собою, как талисманы и амулеты. …Его несут на руках. Я сам видел, как юноша с восторженными глазами молитвенно тянулся к рукаву его платья, чтоб только прикоснуться. Так тянутся к источнику жизни и света!» - вспоминал современник. В мае 1917 года всерьез рассматривался вопрос об учреждении «Фонда имени Друга Человечества А. Ф. Керенского». Гм, «друг человечества» - это, пожалуй, покруче, чем «вождь и учитель», будет. Этот неординарный человек, оказавшись в нужное время в нужном месте, заметно повлиял на ход российской истории, за что и получил в своё время прозвище - Агасфер русской революции. Не все уже, наверное, помнят, что Агасфером называли иудея, который подгонял Иисуса Христа, когда тот нёс свой крест на Голгофу; за это Бог обрёк этого человека на вечные скитания. Керенского встретили как спасителя русского народа, поборника демократии, а в итоге прокляли и забыли как предателя. И спустя много-много лет, отвечая на вопрос корреспондента о том, можно ли было избежать прихода большевиков к власти в октябре, Керенский сказал: «Можно. Только надо было расстрелять одного человека. Нет, не Ленина. Керенского». Однако были и другие мнения. Видный русский философ Фёдор Августович Степун считал, что "линия Керенского" в 1917 году была "единственно правильной" и вина его "не в том, что он вел Россию по неправильному пути, а в том, что он недостаточно энергично вел ее по правильному"…


На заре революционного движения, в феврале 1900 года Саша выступил с пламенной речью перед такими же братьями-студентами. Он открыто призвал студентов помочь народу в освободительной борьбе. Другого бы за такие крамольные речи исключили бы из Санкт-Петербургского университета, но учитывая заслуги отца, Сашу отдали на поруки именно Федору Михайловичу, отправив в академический отпуск в Ташкент, где семья Керенских в то время жила. В 1905-м стал членом Комитета по оказанию помощи жертвам «Кровавого воскресенья». А дальше были и тюремное заключение в знаменитых питерских Крестах за связь с эсеровской боевой дружиной, и успешная защита 1906-м в суде восставших ревельских крестьян, разгромивших поместье местного барона. Одно время он тесно общался с руководителем Боевой организации партии социалистов-революционеров Евно Азефом и даже предлагал ему убить царя Николая II, однако его просьбу отклонил сам Азеф — руководитель террористической организации эсеров и одновременно агент царской охранки. Какое из «ведомств» высказало Керенскому тогда недоверие, не ясно, но в любом случае отказ спас его от ранней гибели или тюрьмы. Ещё позже протестовал против антисемитского дела Бейлиса, из-за чего был приговорён к восьмимесячному тюремному заключению. Иначе говоря, Александр Керенский не был ни трусом, ни случайным для русской революции человеком.

Своим невероятным взлётом Керенский был обязан случаю: в мае 1912 года он в составе комиссии сенатора С. С. Манухина участвовал в расследовании причин Ленского расстрела. Спустя неделю после внесения в правительство запроса депутатов о причинах расстрела рабочих на Ленских приисках и о реакции на него центральной власти, министр внутренних дел Макаров сделал непростительную глупость. Оправдывая расстрел рабочих их агрессивностью и количественным превосходством над солдатами (что уже выглядело нелепо, поскольку у рабочих не было винтовок и среди солдат не было ни одного убитого), он сказал то, чего говорить было нельзя ни при каких обстоятельствах: "Так было и так будет!" Керенский, находившийся во время выступления министра в Думе, отреагировал на это высказывание крылатой фразой, обошедшей всю Россию: "Так было, но так не будет!" На основании выводов комиссии правительству пришлось лишить компанию «Лензолото» её монопольного права, руководство приисков реорганизовали, тех, кто руководил расстрелом, арестовали, условия быта и работы на приисках улучшились, а зарплата повышена.

Фракция трудовиков в IV Государственной думе. Второй справа в нижем ряду — А. Ф. Керенский.

Отец Керенского – Федор Михайлович , предки которого происходят из среды русского провинциального духовенства, получил назначение в Симбирск, на должность директора мужской гимназии и средней школы для девочек. Самым знаменитым воспитанником Федора Керенского стал Владимир Ильич Ульянов (Ленин) — сын его начальника, директора симбирских училищ Ильи Николаевича Ульянова. Именно Федор Михайлович Керенский поставил ему единственную четверку (по логике) в аттестате золотого медалиста 1887-го. Семьи Керенских и Ульяновых в Симбирске связывали дружеские отношения, у них было много общего в образе жизни, положении в обществе, интересах, происхождении. Федор Михайлович, после того как умер Илья Николаевич Ульянов, по мере своих сил оказывал участие в судьбе детей Ульяновых. В 1887 году, уже после того как был арестован и казнён Александр Ильич Ульянов, он дал брату революционера Владимиру Ульянову положительную характеристику для поступления в Казанский университет. В мае 1889 года действительный статский советник Фёдор Михайлович Керенский был назначен главным инспектором училищ Туркестанского края и с семьёй переехал в Ташкент. По «табели о рангах» его чин соответствовал званию генерал-майора и давал право на потомственное дворянство. Тогда же восьмилетний Саша начал учиться в ташкентской гимназии, где был прилежным и успешным учеником. В старших классах у Александра была репутация воспитанного юноши, умелого танцора, способного актёра. Он с удовольствием принимал участие в любительских спектаклях, с особым блеском исполнял роль Хлестакова. Письмо родителям от 7 мая 1895 года по старому стилю подписал как «Будущий Артист Императорских Театров». В 1899 году Александр с золотой медалью окончил Ташкентскую гимназию и поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, однако в следующем году перевёлся на юридический факультет.

Мать Керенского - Надежда Адлер — дочь начальника топографического бюро Казанского военного округа, по отцовской линии Н. Адлер была дворянкой русско-немецкого происхождения, а по материнской — внучкой крепостного крестьянина, который ещё до отмены крепостного права сумел выкупиться на волю и впоследствии стал богатым московским купцом, оставив внучке значительное состояние. Слухи об еврейском происхождении Керенского по материнской линии периодически возникали в антисемитских кругах как в предреволюционный период, так и в годы Гражданской войны и в эмиграции. Особенно популярна была версия, что «Керенский, сын австрийской еврейки Адлер, бывшей замужем (первым браком) за евреем Кирбисом, и до крещения носил имя Арона. Овдовев, его мать вышла второй раз замуж за учителя Керенского». Впрочем, все эти слухи не соответствуют действительности...

За 2 недели до Февральской революции в своей думской речи Керенский пафосно заявил: «Исторической задачей русского народа является уничтожение режима немедленно, во что бы то ни стало». И прозрачно намекнул на цареубийство: «Я имею в виду то, что совершил Брут во времена Древнего Рима». Имея репутацию «человека даровитого, но не крупного калибра», 2 марта 1917 года он вошёл в первый состав Временного правительства в качестве министра юстиции и генерал-прокурора и сразу же оказался на гребне славы. В те дни Керенский работал день и ночь и от напряжения иногда терял сознание во время выступлений. Популярность Керенского была огромной и всё возрастала. Он умел, как никто другой, «зажигать сердца людей» и быть «всеобщим оракулом, вождём и любимцем». Слишком велико было его пристрастие к дешёвым эффектам. Вот рассказ его современника, адвоката и писателя Николая Карабчевского: «Как-то на Масленицу он явился в квартиру одного думца в облачении древнего римлянина времён республики. Все нашли, что в шлеме, из-под которого торчали его растопыренные уши, с картонным мечом и на тонких своих ногах он удачно выразил храбрость русского революционера». Может быть, именно благодаря этим качествам, и оказался 36-летний А. Ф. Керенский самым молодым ненаследным правителем России в XX веке (кстати, также он стал самым долгоживущим правителем России - 89 лет). Народ видел в Керенском, о котором Сергей Есенин в период марта-октября 1917 г. писал:

Свобода взметнулась неистово
И в розово-смрадном огне
Тогда над страною калифствовал
Керенский на белом коне,

- "символ революции". Эту оценку, вероятно, разделяли и многие евреи, которые воспринимали его как филосемита, а политические противники обвиняли в отсутствие патриотизма.

Именно юрист Керенский «добил» прежнюю Фемиду – судебные деятели «пачками» удалялись со службы без всяких объяснений, иногда на основании телеграммы какого-нибудь клерка, утверждавшего, что, мол, такой-то неприемлем общественными кругами. Добить-то Керенский добил, но ничего взамен не создал. Закона не стало, дозволено все! После Февральского переворота Керенский первым делом вызволил из тюрьмы всех политзаключенных и преступников, которых потом назвали «цыплятами (или птенцами) Керенского»... и при этом арестовал царскую семью.

Закон перестал быть законом. Всё отныне решала сила. Впрочем, точнее сказать, не сила, а слабость Временного правительства и безапелляционная наглость его оппонентов. Достаточно было поднять в печати шум о попрании свободы и демократии, и власть уступала, убоявшись обвинений в реакционности. В революционной России правили бал классовый эгоизм и шкурничество, слегка прикрытое социальной демагогией.

Страна катилась в пропасть, грозя в любой момент развалиться на сотню крохотных республик, "самых свободных в мире". Одно из таких квазигосударств появилось, можно сказать, под самым носом Временного правительства. В хорошую погоду с набережной Васильевского острова без труда можно было разглядеть купол Морского собора в Кронштадте. С начала революции главная база Балтийского флота жила своей особой жизнью. Здесь царствовала матросская вольница. Комиссар Временного правительства В. П. Пепеляев (будущий премьер-министр в сибирском правительстве Колчака) не имел никакой реальной власти в городе и крепости. Кронштадтом управлял Совет рабочих и солдатских депутатов, в котором сильнейшее влияние имели большевики и анархисты. Решение Кронштадтского совета от 16 мая 1917 года, объявлявшего себя единственной властью в городе, стало лишь формальным признанием фактически сложившейся ситуации. По сути дела, "кронштадтская республика" отказалась далее признавать власть Временного правительства. В Мариинском дворце это вызвало настоящую панику. В Кронштадт выехала делегация в составе двух министров-социалистов И. Г. Церетели и М. И. Скобелева. Начались долгие переговоры. Камнем преткновения стал вопрос о статусе правительственного комиссара. Совет настаивал на своем праве избирать комиссара и соглашался лишь на последующее его утверждение правительством. Министры, в свою очередь, требовали, чтобы комиссар назначался общепринятым порядком.

Не менее сложным был вопрос о судьбе арестованных офицеров. Февральско-мартовские дни ознаменовались в Кронштадте целой серией кровавых расправ. Уцелевшие офицеры были брошены в тюрьму, где содержались в ужасающих условиях. Об этом рассказал один из иностранных журналистов, посетивший в это время Кронштадт. "Отворив железные двери, мы вошли в комнату с низким потолком, где на металлических койках сидели и лежали полуодетые, небритые и неухоженные люди. Все они были прежними сатрапами царского режима в Кронштадте. Здесь находился морской офицер — человек старше пятидесяти лет, на котором заключение уже стало сказываться. "Посмотрите, — сказал он, взяв меня за руку и приложив ее к выступающей бедренной кости, — чем я это заслужил?" Я подошел к генерал-майору, бывшему командующему крепостной артиллерией Кронштадта. Он был в одной рубашке, лишившись мундира с многочисленными наградами на груди, хотя участвовал в обороне Порт-Артура и польской кампании. Его брюки цвета берлинской лазури с красными лампасами носили на себе следы трехмесячного заключения. Он робко посмотрел на меня, словно сомневаясь, не унизит ли он свое достоинство, если расскажет о своих злоключениях случайному иностранцу. "Я бы хотел, чтобы они выдвинули против нас хоть какое-нибудь обвинение, — наконец сказал он, — потому что сидеть тут три месяца и не знать, что тебя ждет, довольно тяжело"". Самое страшное было в том, что арестованные не нарушили ни одного закона. Даже хромавшая на обе ноги юстиция Временного правительства не нашла бы доказательств их вины. Те из офицеров, кто при таких же обстоятельствах попал в тюрьму в Петрограде, давно были выпущены на свободу. Несчастье кронштадтских узников заключалось в том, что они оказались в застенках первой "республики Советов" и никто не мог помочь им.

Вообразив себя Бонапартом («мы все глядим в Наполеоны»), Керенский лично объезжает боевые части, стремясь воодушевить солдат на «полную победу» (после чего его назовут «главноуговаривающим»). Но армия ослаблена «кадровыми чистками», реорганизацией и солдатскими комитетами, т. е. уже небоеспособна. Июньское наступление 1917 года доказывает это и заканчивается полным провалом.

Общий стиль выступлений отлично показан лидером партии кадетов Владимиром Набоковым, отцом знаменитого писателя: «Солдаты пьянели от его речей. То, что он говорил, было сплошным истерическим воплем психопата, обуянного манией величия. Чувствовалось напряжённое, доведённое до последней степени желание понравиться». «А ведь я мечтал стать актёром императорских театров. И, поверьте, был бы великолепным трагиком...» — признавался Александр Фёдорович в одном из поздних интервью. Отчего бы и не поверить? Тем более что есть свидетельство профессиональных актёров и режиссёров. Кому другому Константин Станиславский и впрямь мог бы сказать: «Не верю!» А Керенскому он вместе с Немировичем-Данченко отправил следующее письмо: «Когда крик Вашей наболевшей, скорбной души призывает взбушевавшиеся страсти к прекрасной свободе, перед нами воплощается идеал свободного гражданина, какого душа человечества лелеет на протяжении веков. И мы переживаем то великое счастье, в котором сливаются воедино гражданин и художник». К этим бессвязным фанфарам присоединился и лидер партии эсеров Виктор Чернов: «Он считал себя человеком, которого добровольно поднимут на щит и скажут: веди нас! Указывай нам путь!» Всё вместе — почти точная цитата из поэта Игоря Северянина, которого тогда считали эталоном восторженно-романтической пошлости: «Тогда, ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин!»

Неправда то, что, возглавив Временное правительство, Керенский хотел довести войну до победного конца. Другое дело, что, желая мира, он не знал, как этого добиться. Впрочем, как это сделать, не знал на тот момент ни один политик России. Ленин, демагогически рассуждая в те времена о мире, просто мечтал перевести одну войну в другую — революционную.

Позиция Временного правительства, несмотря на краткий срок его существования, не раз менялась. Пока министром иностранных дел был Милюков, правительство действительно выступало за войну до победного конца ради пресловутых «Дарданелл». Однако после его отставки началась уже борьба за мир «без аннексий и контрибуций». Борьба, правда, безуспешная, поскольку выйти из драки в одиночку без существенных потерь для российских интересов было невозможно.

Что же до личной позиции Керенского, то в конце войны он, отчаявшись, вообще взял курс на сепаратный мир. И если бы не Октябрь, то, неисключено, опередил бы в этом намерении Ленина. Керенский даже обнародовал российские условия договорённостей, которые крайне не понравились Парижу и Лондону. Кстати, именно в этой антивоенной позиции премьера и заключалась важнейшая причина, почему союзники, на словах поддерживая Временное правительство, на деле помогали генералу Корнилову в подготовке мятежа.

О том, что творилось в те дни в голове у премьера, лучше всего говорит его конфиденциальное письмо Ллойд Джорджу, которое он передал через писателя Сомерсета Моэма. В письме он прямо предупреждает, что, если союзники не поддержат Россию в её стремлении к миру, она будет вынуждена выйти из борьбы в одиночку. «Если этого не будет сделано, — писал Керенский, — тогда с наступлением холодной погоды я не смогу удержать армию в траншеях. Я не вижу, как мы могли бы продолжить войну. Разумеется, я не говорю этого людям. Я всегда говорю, что мы должны продолжать борьбу при любых условиях — но это продолжение невозможно, если у меня не будет что сказать моей армии».

Поэт Маяковский едко «проехался» по этому поводу в поэме "Хорошо":

Царям
дворец
построил Растрелли.
Цари рождались,
жили,
старели.
Дворец
не думал
о вертлявом постреле,
не гадал,
что в кровати,
царицам вверенной,
раскинется
какой-то
присяжный поверенный.
От орлов,
от власти,
одеял и кружевца
голова
просяжного поверенного
кружится.
Забывши
и классы
и партии,
идет
на дежурную речь.
Глаза
у него
бонапартьи
и цвета
защитного
френч.
Слова и слова.
Огнесловая лава.
Болтает
сорокой радостной.
Он сам
опьянен
своею славой
пьяней,
чем сорокаградусной.
Слушайте,
пока не устанете,
как щебечет
иной адъютантик:
"Такие случаи были -
он едет
в автомобиле.
Узнавши,
кто
и который, -
толпа
распрягла моторы!
Взамен
лошадиной силы
сама
на руках носила!"
В аплодисментном
плеске
премьер
проплывет
над Невским.
и дамы,
и дети-пузанчики
кидают
цветы и розанчики.
Если ж
с безработы
загрустится,
сам
себя
уверенно и быстро
назначает-
то военным,
то юстиции,
то каким-нибудь
еще
министром.
И вновь
возвращается,
сказанув,
ворочать дела
и вертеть казну.
Подмахивает подписи
достойно
и старательно.
"Аграрные?
Беспорядки?
Ряд?
Пошлите,
этот,
как его,-
карательный
отряд!
Ленин?
Большевики?
Арестуйте и выловите!
Что?
Не дают?
Не слышу без очков.
Кстати...
об его превосходительстве...
Корнилове...
Нельзя ли
сговориться
сюда
казачков?!.
Их величество?
Знаю.
Ну да!..
И руку жал.
Какая ерунда!
Императора?
На воду?
И черную корку?
При чем тут Совет?
Приказываю
туда,
в Лондон,
к королю Георгу".
Пришит к истории,
пронумерован
и скреплен,
и его
рисуют-
и Бродский и Репин.

Временный комитет Государственной думы. Второй справа во втором ряду — Керенский.

С конца 1917 года керенки рассылались по всей России. Ими выдавали большую часть зарплаты госслужащим и оплачивали расходы госструктур, включая армию, транспорт и т.д. Поэтому к началу Гражданской войны керенки повсюду стали привычным платежным средством. Когда едва ли не повсеместно началось печатание местных денег областными и городскими Советами, отделениями банков, а то и просто частными лицами, вызванное дефицитом денежных знаков в условиях галопирующей инфляции, романовские, думские и керенки получили статус «настоящих» денег. Ведь их печатали еще тогда, когда теоретически они обеспечивались золотым запасом России. На региональных рынках керенки, как правило, котировались выше местных денежных знаков. В Москве, Петрограде и Центральной России свирепствовала гиперинфляция. На некоторое время была установлена система «военного коммунизма», когда деньги фактически были отменены. Население получало продовольственный паек бесплатно, несколько позже – по фиксированным низким ценам, предприятия обеспечивались бесплатным сырьем, а транспорт, почта, театры работали бесплатно. Однако в прифронтовой зоне требовались деньги. Причем такие, которые признает население. И керенки оказались как нельзя кстати. Тем более что на периферии уровень цен был совсем иной, чем в Москве и Питере. Централизованного снабжения Красной армии, как, впрочем, и Белой, почти не существовало. Красноармейцы покупали продукты и фураж у местных жителей за керенки, которые получали в виде жалованья. Предпочтение перед керенками отдавалось только царским деньгам или, в крайнем случае, дензнакам того правительства, которое имело власть на данной территории.

По страницам книг и журналов несколько десятков лет кочует история о подделке керенок прямо в штабе белого атамана Булак-Балаховича его офицерами. Источником служит газета «Известия ВЦИК» от 7 сентября 1919 года, сообщавшая: «В захваченном нашими войсками Пскове в белогвардейском штабе найдено больше пуда почти готовых 40-рублевых керенок. Лицевая их сторона подделана довольно хорошо, оборотную белые не успели закончить печатанием». И даже сам генерал Юденич, конфликтовавший с атаманом, в своих приказах обвинял Балаховича в разбоях, мародерстве и изготовлении фальшивых денег. Московский бонист А.С.Коршунов, исследовавший этот вопрос, не обнаружил никаких конкретных доказательств подделки денег атаманом (кстати, бывшим командиром красногвардейского полка). Косвенные данные позволяют сделать выводы, что печатание фальшивых 40-рублевых керенок с самодельных клише и на примитивном оборудовании носило не уголовный, а «военно-экономический» характер – для распространения на советской территории в ущерб противнику. И производилось не без ведома Главного командования, хотя и недолго. Одновременно с этим в Пскове шла подготовка местной эмиссии временных разменных знаков полевого казначейства, не отпечатанных до конца и не поступивших в обращение ввиду быстрого падения города. А.С.Коршунов приводит отрывок из журнала для коллекционеров 1926 года с воспоминаниями очевидца: «В 1919 г. при вступлении частей Красной Армии в г [ород] Псков красноармейцы таскали целыми листами недопечатанные денежные знаки, похожие на керенки, только значительно меньшего размера. Деньги эти были напечатаны только на одной стороне, а другая оставалась чистой и найдены были в помещении штаба Балаховича в довольно большом количестве (целыми кипами)…»

Мелкие керенки (маленькие квадратные денежные знаки достоинством 20 и 40 рублей) поставлялись в больших неразрезанных листах без перфорации, от которых их отрезали ножницами или отрывали во время выдачи зарплаты, — потому редко можно встретить керенки с ровными краями. По мере развития гиперинфляции керенки перестали даже разрезать, поскольку это потеряло смысл — так и расплачивались листами. Печатались они зачастую в неспециализированных типографиях работниками без должной квалификации, разными красками, нередко на неподходящей бумаге, иногда даже односторонними: на обороте различных этикеток товаров и продуктов. Потому в отношении 20- и 40-рублёвых керенок понятие «подделка» теряет всякий смысл — их печатали все желающие, у кого был доступ к типографии. Как следствие, они не вызывали к себе доверия населения.

Керенскому неоднократно доказывают: нужны чрезвычайные меры, критическая масса накапливается, далее – цепная реакция и период полураспада. Но он не слушает, а говорит, говорит, говорит… Например, британский агент «Сомервиль», более известный как писатель Сомерсет Моэм, в тот момент дает ему такую характеристику: «Положение России ухудшалось с каждым днем, …а он убирал всех министров, чуть только замечал в них способности, грозящие подорвать его собственный престиж. Он произносил речи. Он произносил нескончаемые речи. Возникла угроза немецкого нападения на Петроград. Керенский произносил речи. Нехватка продовольствия становилась все серьезнее, приближалась зима, топлива не было. Керенский произносил речи. За кулисами активно действовали большевики, Ленин скрывался в Петрограде… Он произносил речи ».

А теперь, простите, я нарушу историческую последовательность. Обычно параллели проводятся в прошлое, я же устремлю их в будущее. Одним из немногих, представлявших истинное положение дел в стране, катящейся к черте (или к черту), был назначенный Керенским новый Верховный Главнокомандующий Лавр Георгиевич Корнилов…

…Из обращения ГКЧП от августа 1991 года: «…в целях преодоления глубокого и всестороннего кризиса, политической, межнациональной и гражданской конфронтации, хаоса и анархии, которые угрожают жизни и безопасности граждан, суверенитету, территориальной целостности, свободе и независимости нашего Отечества… вводится чрезвычайное положение».

Горбачев неоднократно беседовал со своим ставленником, министром обороны Язовым Дмитрием Тимофеевичем о том, что, видимо, приходит пора решительных действий. Но словами все и ограничилось. Горбачев как бы подталкивал товарищей – вы начните, а я уж поддержу. Маневр отличный: в случае успеха он – спаситель Советского Союза, за неудачу же ответит «кучка заговорщиков». Кроме того, при суровом раскладе Горбачев сохранит свое «человеческое лицо», которое так нравилось Западу. Итак, товарищи из ГКЧП начали, демократы завопили: «Кошмар! На улицах Язов!»…

Из воспоминаний генерала Деникина: «20 августа Керенский соглашается на объявление Петрограда и его окрестностей на военном положении и на прибытие в Петроград военного корпуса для реального осуществления этого положения, т. е. для борьбы с большевиками». 25 августа Корнилов во главе верных ему частей двинулся в столицу. Керенский понимает, что заигрался, усиление Корнилова – прямая угроза его личной власти. Ради ее сохранения он готов к союзу хоть с дьяволом, хоть с «германскими шпионами», поэтому освобождает из тюрем большевиков и раздает рабочим винтовки (по свидетельству Урицкого – аж 40 тысяч штук). Летит спешная телеграмма – сместить Корнилова с поста Верховного Главнокомандующего и объявить его мятежником. Окопавшимся в тылу «бойцам» Петроградского гарнизона, которым Корнилов обещал отправку на фронт, вовсе не улыбается окопная перспектива. Они горой за Керенского, его же поддерживает «Красная Гвардия» (те самые рабочие с винтовками). «Защитники демократии» готовятся к отпору, хотя их шансы против регулярных войск крайне сомнительны. Нужна стремительная атака, офицеры уговаривают своего генерала, но тот отвечает: «Передайте Корниловскому полку, я приказываю ему соблюдать полное спокойствие, я не хочу, чтобы пролилась хоть одна капля братской крови…»

Корнилов вошел в историю как «мятежник». Слово – виднейшему в 1917 году писателю, философу, публицисту Ивану Ильину: «Теперь в России есть только две партии: партия развала и партия порядка. У партии развала — вождь Александр Керенский. Вождем же партии порядка должен был стать генерал Корнилов. Увы, не суждено, чтобы партия порядка получила своего вождя. Партия развала постаралась… » Корнилов ни в коей мере не покушался на государственный строй; он стремился, при содействии некоторых членов правительства, изменить состав последнего, подобрать людей честных, деятельных и энергичных. Это не измена родине, не мятеж. После подавления Корниловского мятежа Александр Фёдорович получил неограниченные права: возглавил Директорию из пяти человек и стал Верховным главнокомандующим. Последнее коалиционное правительство было им сформировано 25 сентября 1917 года…

Ну а потом… Что потом? Ельцин лезет на танк, извините, Ленин – на броневик. 25 октября (7 ноября) 1917 года, ровно через месяц Временное правительство было низложено. Керенский бежит в автомобиле американского посольства и всю оставшуюся жизнь, в эмиграции, сильно возмущаясь байками о том, что сбежал, переодевшись в женскую одежду, уверяет, что это не так, объясняя эти мифы ненавистью к нему авторов слухов. Такие слухи председатель Временного правительства объяснил ненавистью к нему монархистов; по его словам, они также распускали сплетни, будто он ночевал на кровати императрицы, и за глаза называли его «Александрой Федоровной».

По одной версии, опасаясь расправы большевиков А.Ф. Керенский бежал из Зимнего дворца, переодевшись в одежду сестры милосердия (или как вариант — горничной). Источником этих слухов считается брат начальника юнкерской школы, которая должна была оборонять Зимний. На самом деле из Зимнего глава временного правительства уехал в полувоенном френче и галифе. Даже если бы он переоделся в женское платье, «резидента» выдала бы рыжая борода.

Согласно другой версии мифа, Керенский бежал в женском платье не из Зимнего дворца, а из Гатчинского, куда он перебрался после того как власть оказалась в руках большевиков. Распространению этого мифа нечаянно посодействовал сам экс-председатель Временного правительства. В своих мемуарах он пишет: "Я ушел из Дворца за 10 минут до того, как предатели ворвались в мои комнаты. Я ушел, не зная еще за минуту, что пойду. Пошел нелепо переодетый под носом у врагов и предателей. Я еще шел по улицам Гатчины, когда началось преследование." На самом деле, когда казаки генерала Краснова собирались выдать Керенского, если большевики пообещают отпустить их на Дон, Керенскому пришлось переодеться в матросскую одежду. Несмотря на то, что глава временного правительства щеголял в матросском бушлате с короткими рукавами, коричневых штиблетах, тесной бескозырке и с огромными очками на носу, никто из казаков не признал в этом странном персонаже «главного». Кстати, про бегство же из Гатчины с «нелепым переодеванием» впоследствии высказался генерал Краснов, по словам которого, приведенным П.Н. Милюковым, Керенский ушел «в матросской куртке и синих очках».

Миф о «женском платье Керенского» был успешно подхвачен как официальной пропагандой, так и народной молвой. В 1938 году художник Григорий Шегаль закончил картину «Бегство Керенского из Гатчины», на которой главный герой изображен в женской одежде; репродукция картины впоследствии была растиражирована советскими учебниками. Несмотря на то, что с тех пор прошло много лет, образ Керенского в женском платье до сих пор бытует в общественном сознании.

Главное же уязвимое место мифа – отсутствие единой версии событий. Его ретрансляторы сходятся только в том, что Керенский переоделся в женское платье. Что именно за платье это было — горничной или медсестры; при каких обстоятельствах, во время какого именно этапа своего бегства председатель Временного правительства мог переодеться таким образом, — авторы мифа однозначного ответа не дают.

Вспоминается, как часто на нашей доисторической многим приходилось слышать и читать небылицы, расписываемые большевистскими историками, об Александре Керенском, прежде всего, о его бегстве из России в женском платье после Октября. На самом деле 20 июня 1918 г. Керенский покинул свою нелегальную квартиру в Москве на Патриарших прудах, на Ярославском вокзале сел в эшелон, увозивший сербских солдат в Мурманск, и на британском крейсере "Адмирал Об" покинул Россию навсегда. Паспорт у Керенского был на имя Милутина Марковича. (Ю.Безелянский. "Огненный век", М., 2001, с. 307)

От истории с «женским платьем» Керенский страдал до последних лет своей жизни. В 1966 году, общаясь с советским журналистом Генрихом Боровиком, он эмоционально заявлял: «Господин Боровик, ну скажите там в Москве - есть же у вас умные люди! Ну не бежал я из Зимнего дворца в женском платье!» Впрочем... Переодевался, не переодевался – какая теперь разница?

Семен КИПЕРМАН, Еженедельник "Секрет"

После прихода к власти большевиков и разгрома пытавшихся оказать им сопротивление частей генерала Краснова, Керенский отправился на Дон. Проскитавшись по России до июня 1918 года, Александр Керенский через Мурманск эмигрировал в Англию. Попытав счастья в Лондоне, Керенский решил отправиться в Париж. По Парижу его возили французские жандармы, предоставившие в его распоряжение даже личный автомобиль. 10 июля 1918 года состоялась его встреча с французским премьер-министром Жоржем Клемансо, с которым он пытался вести переговоры об интервенции с целью свержения большевиков. Но и здесь его миссия закончилась неудачей. Жирную точку в конце политической деятельности Керенского в России поставил тот самый человек, который помог ему прийти к власти, - генерал Алексеев. "Передайте союзникам, - писал он в июле 1918 года одному из своих соратников, - что я считаю, что главным образом А. Ф. Керенскому Россия обязана уничтожением своей государственности..." Европейские политики смотрели на Керенского не как на главу будущего «правительства в изгнании», а как на обычного беженца. Имя Керенского было настолько дискредитировано в России, что созданная в сентябре 1918 года в Уфе Всероссийская директория, заявила о том, что Керенский находится за границей как частной лицо и никаких официальных политических миссий на него не возложено. Лишённый влияния бывший глава Временного правительства, отвергаемый белоэмигрантскими кругами как прямой виновник окончательного падения империи, а если грубее и прямолинейнее – предатель - очень скоро погряз в склоках и интригах русской эмиграции.

Поэт Константин Бальмонт так писал о Керенском:

Кем ты был? Что ты стал? Погляди на себя,
Прочитай очевидную повесть.
Те, кем был ты любим, презирают тебя,
Усмотрев двоедушную совесть.
Ты не воля народа, не цвет, не зерно,
Ты вознесшийся колос бесплодный.
На картине времен ты всего лишь пятно,
Только присказка к сказке народной.

В Париже Керенский числился сотрудником эмигрантской газеты «За Россию». За неимением средств он был вынужден ночевать прямо в редакции газеты. На следующие десять лет журналистика и публицистика стали основным источником заработка Керенского. С октября 1922 года в Берлине стала выходить его собственная газета «Дни», где публиковались Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, Константин Бальмонт и Иван Бунин. На страницах своего издания он планомерно критиковал большевиков. Единственным способом, с помощью которого можно было победить «красную заразу», было объединение всех европейских демократических сил и русской эмиграции. Но собрать в рамках одной организации хотя бы все русские демократические силы Керенскому не удалось. Попытка организовать новое Учредительное собрание в январе 1921 года завершилась крупным провалом.

Жена Керенского Ольга Львовна Барановская встретила Октябрьскую революцию в Петрограде. Там же на Дегтярной улице она вместе с сыновьями Олегом и Глебом жила на протяжении всей Гражданской войны. Её дети ходили в загородную школу. Сама же жена экс-премьера постоянно меняла место работы, чтобы иметь хоть какой-то заработок для дальнейшего существования. Но Ольге Львовне удалось где-то достать эстонские документы и вместе с детьми выехать на новую родину. Она добралась наконец-то до Лондона, но вместе с мужем больше не жила. Семья навсегда распалась. Жена и оба сына остались в Англии, получив впоследствии британское гражданство. Керенский же в эмиграции встретил Терезу Лидию (Нелль) Триттин, дочь владельца мебельной фабрики из Австралии. Она была младше Керенского на 28 лет. Ольга Львовна долго не давала мужу развод, но к 1939 году все вопросы были решены и «молодожены» наконец-то сыграли свадьбу. Начало совместной супружеской жизни было омрачено началом Второй мировой войны.

в 1938 году

После окончания Второй мировой войны он работал в Гуверовском институте войны, революции и мира. В это время он написал трехтомную «Историю России», которая охватывала период с древнейших времен до начала 20 века. Но сей труд так и не заинтересовал никого из издателей. Зато книга «Россия на историческом повороте», которая была опубликована в 1965 году, до своих читателей дошла. Хотя это скорее была дань уважения сединам Керенского, который готовился отпраздновать свое 85-летие. Кстати, по словам очевидцев, дряхлым в этом возрасте Александр Федорович не выглядел…

Кстати, в конце жизни он намеревался вернуться в России, чтобы умереть на родине. В 1968 году в ЦК КПСС поступило сообщение о том, что Керенский хотел бы приехать в Советский Союз. Ему было поставлено условие: признать закономерность Социалистической революции. Ему поставили условие: «…получить его (Керенского) заявление: о признании закономерности социалистической революции; правильности политики правительства СССР; признании успехов советского народа». И Александр Федорович предал свои юношеские идеалы: признал, что «те события, которые произошли в октябре 1917 года, являются логическим завершением общественного развития России. Он нисколько не сожалеет, что произошло именно так, как было». Ничего (никого) не напоминает? «Я ни о чем не жалею», - заявлял и Михаил Сергеевич Горбачев. Впрочем, визит так и не состоялся…

В самом конце жизни история с платьем получила продолжение — «скорая», забрав престарелого русского эмигранта, долго не могла найти место, куда пристроить малообеспеченного пациента, поскольку свободных мест в бесплатной клинике не было. Когда Керенский очнулся, то, к своему ужасу, обнаружил, что его поместили на свободную койку… в отделении гинекологии. И хотя вскоре ветерана русской политики оттуда перевели, Керенский счёл это унижением не меньшим, чем миф о его побеге в октябре 1917-го. Близкие Керенского нашли средства на лечение в более пристойной клинике, продав архив политика. Впрочем, тяжелобольной старик решил, что его дальнейшее существование не имеет смысла. Он отказался от приёма пищи, а когда врачи стали вводить питательный раствор через иглу, пациент стал её вырывать.

Умер Александр Федорович 11 июня 1970 года в возрасте 89 лет в своем доме в Нью-Йорке. Репутация Керенского помешала ему и после смерти — местная Русская православная церковь отказалась от его отпевания и погребения, сочтя, что слишком уж много бед Керенский принес России. Тело было переправлено в Лондон, где проживал его сын, и похоронено на кладбище Putney Vale Cemetery, не принадлежащем какой-либо конфессии. 18 июня 1970 г. парижская газета «Русская мысль» опубликовала некролог: «Он вызывал неумеренное (правда, недолгое) восхищение одних и столь же безмерную ненависть других. Ни того, ни другого, по совести говоря, он не заслужил»...

Керенский меньше года не дожил до девяностого дня рождения. Не каждому дано прожить такую долгую жизнь. Но вот что бросается в глаза — почти две трети этой жизни были жизнью… после смерти. Нина Берберова назвала Керенского "человеком, убитым 1917 годом". С формальной точки зрения это не совсем так. В эмиграции Керенский не просто влачил существование, живя исключительно прошлым. Он в полной мере отдавался сегодняшнему дню — любил, интриговал, ссорился и мирился. Но всё это было жизнью рядового обывателя, одного из тысяч русских беженцев. Такой человек если и будет упомянут на страницах истории, то в лучшем случае мелким шрифтом в примечаниях. Тот же Керенский, которому было суждено попасть в учебники, действительно умер в 36 лет. Он перестал быть человеком, а стал символом: для кого-то — символом развала и унижения России, для других — олицетворением короткого мига свободы, предшествовавшего страшным временам.

Летом 1917 года, когда популярность Керенского достигала высшей точки, одним из его секретарей был молодой и мало кому известный поэт Леонид Каннегисер. Год спустя его имя прогремит на всю Россию — Каннегисер совершит покушение на чекиста Моисея Урицкого, будет схвачен и расстрелян. Словно предчувствуя это, в одном из своих стихотворений он писал:

И если, шатаясь от боли,
К тебе припаду я, о мать,
И буду в покинутом поле
С простреленной грудью лежать,
Тогда у блаженного входа,
В предсмертном и радостном сне
Я вспомню — Россия. Свобода.
Керенский на белом коне.

Керенский не отделим от "эпохи надежд", и конец этой эпохи стал концом и самого Керенского. В его личности, в его стремительном взлете и падении нашло отражение сумасшедшее время, когда слова значили больше, чем дела, когда пьянящее чувство свободы толкало людей на страшные поступки, когда шкурничество маскировалось под идеализм, а идеализм служил оправданием убийства и предательства. Судьба дала возможность Керенскому выступить на самой главной сцене, перед самой большой аудиторией. Ему в полной мере досталось и восторженного поклонения, и яростной ненависти. И лишь те немногие, кто сохранил память об "эпохе надежд", не предали поруганию ее главного героя.

Под мостом
Нева-река,
по Неве
плывут кронштадтцы…
От винтовок говорка
скоро
Зимнему шататься.
В бешеном автомобиле,
покрышки сбивши,
тихий,
вроде
упакованной трубы,
за Гатчину,
забившись,
улепетывал бывший -
«В рог,
в бараний!
Взбунтовавшиеся рабы!..»
Видят
редких звезд глаза,
окружая
Зимний
в кольца,
по Мильонной
из казарм
надвигаются кексгольмцы.
А в Смольном,
в думах
о битве и войске,
Ильич
гримированный
мечет шажки,
да перед картой
Антонов с Подвойским
втыкают
в места атак
флажки.
Лучше
власть
добром оставь,
никуда
тебе
не деться!
Ото всех
идут
застав
к Зимнему
красногвардейцы.
Отряды рабочих,
матросов,
голи -
дошли,
штыком домерцав,
как будто
руки
сошлись на горле,
холеном
горле
дворца.
Две тени встало.
Огромных и шатких.
Сдвинулись.
Лоб о лоб.
И двор
дворцовый
руками решетки
стиснул
торс
толп.
Качались
две
огромных тени
от ветра
и пуль скоростей, -
да пулеметы,
будто
хрустенье
ломаемых костей.
Серчают стоящие павловцы.
«В политику…
начали…
баловаться…
Куда
против нас
бочкаревским дурам?!
Приказывали б
на штурм».
Но тень
боролась,
спутав лапы, -
и лап
никто
не разнимал и не рвал.
Не выдержав
молчания,
сдавался слабый -
уходил
от испуга,
от нерва.
Первым,
боязнью одолен,
снялся
бабий батальон.
Ушли с батарей
к одиннадцати
михайловцы или константиновцы…
А Керенский -
спрятался,
попробуй
вымань его!
Задумывалась
казачья башка.
И
редели
защитники Зимнего,
как зубья
у гребешка.
И долго
длилось
это молчанье,
молчанье надежд
и молчанье отчаянья.
А в Зимнем,
в мягких мебелях
с бронзовыми выкрутами,
сидят
министры
в меди блях,
и пахнет
гладко выбритыми.
На них не глядят
и их не слушают -
они
у штыков в лесу.
Они
упадут
переспевшей грушею,
как только
их
потрясут.
Голос-редок.
Шепотом,
знаками.
– Керенский где-то? -
– Он?
За казаками. -
И снова молча
И только
под вечер:
– Где Прокопович? -
– Нет Прокоповича. -
А из-за Николаевского
чугунного моста,
как смерть,
глядит
неласковая
Авроровых
башен
сталь.
И вот
высоко
над воротником
поднялось
лицо Коновалова.
Шум,
который
тек родником,
теперь
прибоем наваливал.
Кто длинный такой?..
Дотянуться смог!
По каждому
из стекол
удары палки.
Это -
из трехдюймовок
шарахнули
форты Петропавловки.
А поверху
город
как будто взорван:
бабахнула
шестидюймовка Авророва.
И вот
еще
не успела она
рассыпаться,
гулка и грозна, -
над Петропавловской
взвился
фонарь,
восстанья
условный знак.
– Долой!
На приступ!
Вперед!
На приступ! -
Ворвались.
На ковры!
Под раззолоченный кров!
Каждой лестницы
каждый выступ
брали,
перешагивая
через юнкеров.
Как будто
водою
комнаты полня,
текли,
сливались
над каждой потерей,
и схватки
вспыхивали
жарче полдня
за каждым диваном,
у каждой портьеры.
По этой
анфиладе,
приветствиями оранной
монархам,
несущим
короны-клады, -
бархатными залами,
раскатистыми коридорами
гремели,
бились
сапоги и приклады.
Какой-то
смущенный
сукин сын,
а над ним
путиловец -
нежней папаши:
«Ты,
парнишка,
выкладывай
ворованные часы -
часы теперича наши!»
Топот рос
и тех
тринадцать
сгреб,
забил,
зашиб,
затыркал.
Забились
под галстук -
за что им приняться? -
Как будто
топор
навис над затылком.
За двести шагов…
за тридцать…
за двадцать…
Вбегает
юнкер:
«Драться глупо!»
Тринадцать визгов:
– Сдаваться!
Сдаваться! -
А в двери -
бушлаты,
шинели,
тулупы…
И в эту
тишину
раскатившийся всласть
бас,
окрепший
над реями рея:
«Которые тут временные?
Слазь!
Кончилось ваше время».
И один
из ворвавшихся,
пенснишки тронув,
объявил,
как об чем-то простом
и несложном:
«Я,
председатель реввоенкомитета
Антонов,
Временное
правительство
объявляю низложенным».
А в Смольном
толпа,
растопырив груди,
покрывала
песней
фейерверк сведений.
Впервые
вместо:
– и это будет… -
пели:
– и это есть
наш последний… -
До рассвета
осталось
не больше аршина, -
руки
лучей
с востока взмолены.
Товарищ Подвойский
сел в машину,
сказал устало:
«Кончено…
в Смольный».
Умолк пулемет.
Угодил толков.
Умолкнул
пуль
звенящий улей.
Горели,
как звезды,
грани штыков,
бледнели
звезды небес
в карауле.
Дул,
как всегда,
октябрь ветрами.
Рельсы
по мосту вызмеив,
гонку
свою
продолжали трамы
уже -
при социализме.

7

В такие ночи,
в такие дни,
в часы
такой поры
на улицах
разве что
одни
поэты
и воры.
Сумрак
на мир
океан катнул.
Синь.
Над кострами -
бур.
Подводной
лодкой
пошел ко дну
взорванный
Петербург.
И лишь
когда
от горящих вихров
шатался
сумрак бурый,
опять вспоминалось:
с боков
и с верхов
непрерывная буря.
На воду
сумрак
похож и так -
бездонна
синяя прорва.
А тут
еще
и виденьем кита
туша
Авророва.
Огонь
пулеметный
площадь остриг.
Набережные -
пусты.
И лишь
хорохорятся
костры
в сумерках
густых.
И здесь,
где земля
от жары вязка,
с испугу
или со льда,
ладони
держа
у огня в языках,
греется
солдат.
Солдату
упал
огонь на глаза,
на клок
волос
лег.
Я узнал,
удивился,
сказал:
«Здраствуйте,
Александр Блок.
Лафа футуристам,
фрак старья
разлазится
каждым швом».
Блок посмотрел -
костры горят -
«Очень хорошо».
Кругом
тонула
Россия Блока…
Незнакомки,
дымки севера
шли
на дно,
как идут
обломки
и жестянки
консервов.
И сразу
лицо
скупее менял,
мрачнее,
чем смерть на свадьбе:
«Пишут…
из деревни…
сожгли…
у меня…
библиотеку в усадьбе».
Уставился Блок -
и Блокова тень
глазеет,
не стенке привстав…
Как будто
оба
ждут по воде
шагающего Христа.
Но Блоку
Христос
являться не стал.
У Блока
тоска у глаз.
Живые,
с песней
вместо Христа,
люди
из-за угла.
Вставайте!
Вставайте!
Вставайте!
Работники
и батраки.
Зажмите,
косарь и кователь,
винтовку
в железо руки!
Вверх -
флаг!
Рвань -
встань!
Враг -
ляг!
День -
дрянь!
За хлебом!
За миром!
За волей!
Бери
у буржуев
завод!
Бери
у помещика поле!
Братайся,
дерущийся взвод!
Сгинь -
стар.
В пух,
в прах.
Бей -
бар!
Трах!
тах!
Довольно,
довольно,
довольно
покорность
нести
на горбах.
Дрожи,
капиталова дворня!
Тряситесь,
короны,
на лбах!
Жир
ежь
страх
плах!
Трах!
тах!
Тах!
тах!
Эта песня,
перепетая по-своему,
доходила
до глухих крестьян -
и вставали села,
содрогая воем,
по дороге
топоры крестя.
Но -
жи -
чком
на
месте чик
лю -
то -
го
по -
мещика.
Гос -
по -
дин
по -
мещичек,
со -
би -
райте
вещи-ка!
До -
шло
до поры,
вы -
хо -
ди,
босы,
вос -
три
топоры,
подымай косы.
Чем
хуже
моя Нина?!
Ба -
рыни сами.
Тащь
в хату
пианино,
граммофон с часами!
Под -
хо -
ди -
те, орлы!
Будя -
пограбили.
Встречай в колы,
провожай
в грабли!
Дело
Стеньки
с Пугачевым,
разгорайся жарче-ка!
Все
поместья
богачевы
разметем пожарчиком.
Под -
пусть
петуха!
Подымай вилы!
Эх,
не
потухай, -
пет -
тух милый!
Черт
ему
теперь
родня!
Головы -
кочаном.
Пулеметов трескотня
сыпется с тачанок.
«Эх, яблочко,
цвета ясного.
Бей
справа
белаво,
слева краснова».
Этот вихрь,
от мысли до курка,
и постройку,
и пожара дым
прибирала
партия
к рукам,
направляла,
строила в ряды.

8

Холод большой.
Зима здорова.
Но блузы
прилипли к потненьким.
Под блузой коммунисты.
Грузят дрова.
На трудовом субботнике.
Мы не уйдем,
хотя
уйти
имеем
все права.
В н а ш и вагоны,
на н а ш е м пути,
н а ш и
грузим
дрова.
Можно
уйти
часа в два, -
но м ы -
уйдем поздно.
Н а ш и м товарищам
н а ш и дрова
нужны:
товарищи мерзнут.
Работа трудна,
работа
томит.
За нее
никаких копеек.
Но м ы
работаем,
будто м ы
делаем
величайшую эпопею.
Мы будем работать,
все стерпя,
чтоб жизнь,
колеса дней торопя,
бежала
в железном марше
в н а ш и х вагонах,
по н а ш и м степям,
в города
промерзшие
н а ш и.
«Дяденька,
что вы делаете тут?
столько
больших дядей?»
– Что?
Социализм:
свободный труд
свободно
собравшихся людей.

9

Перед нашею
республикой
стоят богатые.
Но как постичь ее?
И вопросам
разнедоуменным
нет числа:
что это
за нация такая
«социалистичья»,
и что это за
«соци -
алистическое отечество»?
«Мы
восторги ваши
понять бессильны.
Чем восторгаются?
Про что поют?
Какие такие
фрукты-апельсины
растут
в большевицком вашем
раю?
Что вы знали,
кроме хлеба и воды, -
с трудом
перебиваясь
со дня на день?
Т а к о г о отечества
т а к о й дым
разве уж
н а с т о л ь к о приятен?
За что вы
идете,
если велят -
«воюй»?
Можно
быть
разорванным бомбищей,
можно
умереть
за землю за с в о ю,
но как
умирать
за общую?
Приятно
русскому
с русским обняться, -
но у вас
и имя
«Р о с с и я»
утеряно.
Что это за
отечество
у забывших об нации?
Какая нация у вас?
Коминтерна?
Жена,
да квартира,
да счет текущий -
вот это -
отечество,
райские кущи.
Ради бы
вот
такого отечества
мы понимали б
и смерть
и молодечество».
Слушайте,
национальный трутень, -
день наш
тем и хорош, что труден.
Эта песня
песней будет
наших бед,
побед,
буден.

10

Политика -
проста.
Как воды глоток.
Понимают
ощерившие
сытую пасть,
что если
в Россиях
увязнет коготок,
всей
буржуазной птичке -
пропасть.
Из «сюртэ женераль»,
из «интеллидженс Сервис»,
«дефензивы»
и «сигуранцы»
выходит
разная
сволочь и стерва,
шьет
шинели
цвета серого,
бомбы
кладет
в ранцы.
Набились в трюмы,
палубы обсели,
на деньги
вербовочного агентства.
В Новороссийск
плывут из Марселя,
из Дувра
плывут к Архангельску.
С песней,
с виски,
сыты по-свински.
Килями
вскопаны
воды холодные.
Смотрят
перископами
лодки подводные.
Плывут крейсера,
снаряды соря.
И
миноносцы
с минами носятся.
А
поверх
всех
с пушками
чудовищной длинноты
сверх -
дредноуты.
Разными
газами
воняя гадко,
тучи
пропеллерами выдрав,
с авиоматки
на авиоматку
пе -
ре -
пархивают «гидро».
Послал
капитал
капитанов ученых.
Горло
нащупали
и стискивают.
Ткнешься
в Белое,
ткнешься
в Черное,
в Каспийское,
в Балтийское, -
куда
корабль
ни тычется,
конец
катаниям.
Стоит
морей владычица,
бульдожья
Британия.
Со всех концов
блокады кольцо
и пушки
смотрят в лицо.
– Красным не нравится?
Им
голодно?
Рыбкой
наедитесь,
пойдя
на дно. -
А кому
на суше
грабить охота,
те
с кораблей
сходили пехотой.
– На море потопим,
на суше
потопаем. -
Чужими
руками
жар гребя,
дым
отечества
пускают
пострелины -
выставляю
впереди
одураченных
ребят,
баронов
и князей недорасстрелянных.
Могилы копайте,
гроба копите -
Юденича
рати
прут
на Питер.
В обозах
еды вкуснятся,
консервы -
пуд.
Танков
гусеницы
на Питер
прут.
От севера
идет
адмирал Колчак,
сибирский
хлеб
сапогом толча.
Рабочим на расстрел,
поповнам на утехи,
с ним идут
голубые чехи.
Траншеи,
машинами выбранные,
саперами
Крым перекопан, -
Врангель
крупнокалиберными
орудует
с Перекопа.
Любят
полковников
сантиментальные леди.
Полковники
любят
поговорить на обеде.
– Я
иду, мол
(прихлебывает виски),
а на меня
десяток
чудовищ
большевицких.
Раз-одного,
другого -
ррраз, -
кстати,
как дэнди,
и девушку спас. -
Леди,
спросите
у мерина сивого -
он
как Мурманск
разизнасиловал.
Спросите,
как -
Двина-река,
кровью
крашенная,
трупы
вытая,
с кладью
страшною
шла
в Ледовитый.
Как храбрецы
расстреливали кучей
коммуниста
одного,
да и тот скручен.
Как офицера
его величества
бежали
от выстрелов,
берег вычистя.
Как над серыми
хатами
огненные перья
и руки
холеные
туго
у горл.
Но…
«итс э лонг уэй
ту Типерери,
итс э лонг уэй
ту го!»
На первую
республику
рабочих и крестьян,
сверкая
выстрелами,
штыками блестя,
гнали
армии,
флоты катили
богатые мира,
и эти
и те…
Будьте вы прокляты,
прогнившие
королевства и демократии,
со своими
подмоченными
«фратэрнитэ» и «эгалитэ»!
Свинцовый
льется
на нас
кипяток.
Одни мы -
и спрятаться негде.
«Янки
дудль
кип ит об,
Янки дудль дэнди».
Посреди
винтовок
и орудий голосища
Москва -
островком,
и мы на островке.
Мы -
голодные,
мы -
нищие,
с Лениным в башке
и с наганом в руке.

11

Несется
жизнь,
овеевая,
проста,
суха.
Живу
в домах Стахеева я,
теперь
Веэсэнха.
Свезли,
винтовкой звякая,
богатых
и кассы.
Теперь здесь
всякие
и люди
и классы.
Зимой
в печурку-пчелку
суют
тома шекспирьи.
Зубами
щелкают, -
картошка -
пир им.
А летом
слушают асфальт
с копейками
в окне:
– Трансваль,
Трансваль,
страна моя,
ты вся
горишь
в огне! -
Я в этом
каменном
котле
варюсь,
и эта жизнь -
и бег, и бой,
и сон,
и тлен -
в домовьи
этажи
отражена
от пят
до лба,
грозою
омываемая,
как отражается
толпа
идущими
трамваями.
В пальбу
присев
на корточки,
в покой
глазами к форточке,
чтоб было
видней,
я в
комнатенке-лодочке
проплыл
три тыщи дней.

12

Ходят
спекулянты
вокруг Главтопа.
Обнимут,
зацелуют,
убьют за руп.
Секретарши
ответственные
валенками топают.
За хлебными
карточками
стоят лесорубы.
Много
дела,
мало
горя им,
фунт
– целый! -
первой категории.
Рубят,
липовый
чай
выкушав.
– Мы
не Филипповы,
мы -
привыкши.
Будет обед,
будет
ужин, -
белых бы
вон
отбить от ворот.
Есть захотелось,
пояс -
потуже,
в руки винтовку
и
на фронт. -
А
мимо -
незаменимый.
Стуча
сапогом,
идет за пайком -
Правление
выдало
урюк
и повидло.
Богатые -
ловче,
едят
у Зунделовича.
Ни щей,
ни каш -
бифштекс
с бульоном,
хлеб
ваш,
полтора миллиона.
Ученому
хуже:
фосфор
нужен,
масло
на блюдце.
Но,
как назло,
есть революция,
а нету
масла.
Они
научные.
Напишут,
вылечат.
Мандат, собственноручный,
Анатоль Васильича.
Где
хлеб
да мяса,
придут
на час к вам.
Читает
комиссар
мандат Луначарского:
«Так…
сахар…
так…
жирок вам.
Дров…
березовых…
посуше поленья…
и шубу
широкого
потребленья.
Я вас,
товарищ,
спрашиваю в упор.
Хотите -
берите
головной убор.
Приходит
каждый
с разной блажью.
Берите
пока што
ногу
лошажью!»
Мех
на глаза,
как баба-яга,
идут
назад
на трех ногах.

13

Двенадцать
квадратных аршин жилья.
Четверо
в помещении -
Лиля,
Ося,
я
и собака
Щеник.
Шапчонку
взял
оборванную
и вытащил салазки.
– Куда идешь? -
В уборную
иду.
На Ярославский.
Как парус,
шуба
на весу,
воняет
козлом она.
В санях
полено везу,
забрал
забор разломанный
Полено -
тушею,
тверже камня.
Как будто
вспухшее
колено
великанье.
Вхожу
с бревном в обнимку.
Запотел,
вымок.
Важно
и чинно
строгаю
перочинным.
Нож -
ржа.
Режу.
Радуюсь.
В голове
жар
подымает градус.
Зацветают луга,
май
поет
в уши -
это
тянется угар
из-под черных вьюшек.
Четверо сосулек
свернулись,
уснули.
Приходят
люди,
ходят,
будят.
Добудились еле -
с углей
угорели.
В окно -
сугроб.
Глядит горбат.
Не вымерзли покамест?
Морозы
в ночь
идут, скрипят
снегами – сапогами.
Небосвод,
наклонившийся
на комнату мою,
морем
заката
облит.
По розовой
глади
моря,
на юг -
тучи-корабли.
За гладь,
за розовую,
бросать якоря,
туда,
где березовые
дрова
горят.
Я
много
в теплых странах плутал.
Но только
в этой зиме
понятной
стала
мне
теплота
любовей,
дружб
и семей.
Лишь лежа
в такую вот гололедь,
зубами
вместе
проляскав -
поймешь:
нельзя
на людей жалеть
ни одеяло,
ни ласку.
Землю,
где воздух,
как сладкий морс,
бросишь
и мчишь, колеся, -
но землю,
с которою
вместе мерз,
вовек
разлюбить нельзя.

14

Скрыла
та зима,
худа и строга,
всех,
кто навек
ушел ко сну.
Где уж тут словам!
И в этих
строках
боли
волжской
я не коснусь
Я
дни беру
из ряда дней,
что с тыщей
дней
в родне.
Из серой
полосы
деньки,
их гнали
годы -
водники -
не очень
сытенькие,
не очень
голодненькие.
Если
я
чего написал,
если
чего
сказал -
тому виной
глаза-небеса,
любимой
моей
глаза.
Круглые
да карие,
горячие
до гари.
Телефон
взбесился шалый,
в ухо
грохнул обухом:
карие
глазища
сжала
голода
опухоль.
Врач наболтал -
чтоб глаза
глазели,
нужна
теплота,
нужна
зелень.
Не домой,
не на суп,
а к любимой
в гости
две
морковинки
несу
за зеленый хвостик.
Я
много дарил
конфект да букетов,
но больше
всех
дорогих даров
я помню
морковь драгоценную эту
и пол -
полена
березовых дров.
Мокрые,
тощие
под мышкой
дровинки,
чуть
потолще
средней бровинки.
Вспухли щеки.
Глазки -
щелки.
Зелень
и ласки
выходили глазки.
Больше
блюдца,
смотрят
революцию.
Мне
легше, чем всем, -
я
Маяковский.
Сижу
и ем
кусок
конский.
Скрип -
дверь,
плача.
Сестра
младшая.
– Здравствуй, Володя!
– Здравствуй, Оля!
– завтра новогодие -
нет ли
соли? -
Делю,
в ладонях вешаю
щепотку
отсыревшую.
Одолевая
снег
и страх,
скользит сестра,
идет сестра,
бредет
трехверстной Преснею
солить
картошку пресную.
Рядом
мороз
шел
и рос.
Затевал
щекотку -
отдай
щепотку.
Пришла,
а соль
не валится -
примерзла
к пальцам.
За стенкой
шарк:
«Иди,
жена,
продай
пиджак,
купи
пшена».
Окно, -
с него
идут
снега,
мягка
снегов,
тиха
нога.
Бела,
гола
столиц
скала.
Прилип
к скале
лесов
скелет.
И вот
из-за леса
небу в шаль
вползает
солнца
вша.
Декабрьский
рассвет,
изможденный
и поздний,
встает
над Москвой
горячкой тифозной.
Ушли
тучи
к странам
тучным.
За тучей
берегом
лежит
Америка.
Лежала,
лакала
кофе,
какао.
В лицо вам,
толще
свиных причуд,
круглей
ресторанных блюд,
из нищей
нашей
земли
кричу:
Я
землю
эту
люблю.
Можно
забыть,
где и когда
пузы растил
и зобы,
но землю,
с которой
вдвоем голодал, -
нельзя
никогда
забыть!

15

Под ухом
самым
лестница
ступенек на двести, -
несут
минуты-вестницы
по лестнице
вести.
Дни пришли
и топали:
– Дожили,
вот вам, -
нету
топлив
брюхам
заводным.
Дымом
небесный
лак помутив,
до самой трубы,
до носа
локомотив
стоит
в заносах.
Положив
на валенки
цветные заплаты,
из ворот,
из железного зева,
снова
шли,
ухватясь за лопаты,
все,
кто мобилизован.
Вышли
за лес,
вместе
взялись.
Я ли,
вы ли,
откопали,
вырыли.
И снова
поезд
катит
за снежную
скатерть.
Слабеет
тело
без ед
и питья,
носилки сделали,
руки сплетя.
Теперь
запевай,
и домой можно -
да на руки
положено
пять
обмороженных.
Сегодня
на лестнице,
грязной и тусклой,
копались
обывательские
слухи-свиньи.
Деникин
подходит
к самой,
к тульской,
к пороховой
сердцевине.
Обулись обыватели,
по пыли печатают
шепотоголосые
кухарочьи хоры.
– Будет…
крупичатая!..
пуды непочатые…
ручьи-чаи,
сухари,
сахары.
Бли-и-и-зко беленькие,
береги керенки! -
Но город
проснулся,
в плакаты кадрованный, -
это
партия звала:
«Пролетарий, на коня!»
И красные
скачут
на юг
эскадроны -
Мамонтова
нагонять.
Сегодня
день
вбежал второпях,
криком
тишь
порвав,
простреленным
легким
часто хрипя,
упал
и кончился,
кровав.
Кровь
по ступенькам
стекала на пол,
стыла
с пылью пополам
и снова
на пол
каплями
капала
из-под пули
Каплан.
Четверолапые
зашагали,
визг
шел
шакалий.
Салоп
говорит
чуйке,
чуйка
салопу:
– Заерзали
длинноносые щуки!
Скоро
всех
слопают! -
А потом
топырили
глаза-тарелины
в длинную
фамилий
и званий тропу.
Ветер
сдирает
списки расстрелянных,
рвет,
закручивает
и пускает в трубу.
Лапа
класса
лежит на хищнике -
Лубянская
лапа
Че-ка.
– Замрите, враги!
Отойдите, лишненькие!
Обыватели!
Смирно!
У очага! -
Миллионный
класс
вставал за Ильича
против
белого
чудовища клыкастого,
и вливалось
в Ленина,
леча,
этой воли
лучшее лекарство.
Хоронились
обыватели
за кухни,
за пеленки.
– Нас не трогайте -
мы
цыпленки.
Мы только мошки,
мы ждем кормежки.
Закройте,
время,
вашу пасть!
Мы обыватели -
нас обувайте вы,
и мы
уже
за вашу власть. -
А утром
небо -
веча звонница!
Вчерашний
день
виня во лжи,
расколоколивали
птицы и солнце:
жив,
жив,
жив,
жив!
И снова дни
чередой заводной
сбегались
и просили.
– Идем
за нами -
«еще одно
усилье».
От боя к труду -
от труда до атак, -
в голоде,
в холоде
и наготе
держали
взятое,
да так,
что кровь
выступала из-под ногтей.
Я видел
места,
где инжир с айвой
росли
без труда
у рта моего, -
к таким
относишься иначе.
Но землю,
которую
завоевал
и полуживую
вынянчил,
где с пулей встань,
с винтовкой ложись,
где каплей
льешься с массами, -
с такою
землею
пойдешь
на жизнь,
на труд,
на праздник
и на смерть!

16

Мне
рассказывал
тихий еврей,
Павел Ильич Лавут:
«Только что
вышел я
из дверей,
вижу -
они плывут…»
Бегут
по Севастополю
к дымящим пароходам.
За день
подметок стопали,
как за год похода.
На рейде
транспорты
и транспорточки,
драки,
крики,
ругня,
мотня, -
бегут
добровольцы,
задрав порточки, -
чистая публика
и солдатня.
У кого -
канарейка,
у кого -
роялина,
кто со шкафом,
кто
с утюгом.
Кадеты -
на что уж
люди лояльные -
толкались локтями,
крыли матюгом.
Забыли приличие,
бросили моду,
кто -
без юбки,
а кто -
без носков.
Бьет
мужчина
даму
в морду,
солдат
полковника
сбивает с мостков.
Наши наседали,
крыли по трапам.,
кашей
грузился
военный ешелон.
Хлопнув
дверью,
сухой, как рапорт,
из штаба
опустевшего
вышел он.
Глядя
на ноги,
шагом
резким
шел
Врангель
в черной черкеске.
Город бросили.
На молу -
голо.
Лодка
шестивесельная
стоит
у мола.
И над белым тленом,
как от пули падающий,
на оба
колена
упал главнокомандующий.
Трижды
землю
поцеловавши,
трижды
город
перекрестил.
Под пули
в лодку прыгнул…
– Ваше
превосходительство,
грести? -
– Грести! -
Убрали весло.
Мотор
заторкал.
Пошла
весело
к «Алмазу»
моторка.
Пулей
пролетела
штандартная яхта.
А в транспортах-галошинах
далеко,
сзади,
тащились
оторванные
от станка и пахот,
узлов
полтораста
накручивая за день.
От родины
в лапы турецкой полиции,
к туркам в дыру,
в Дарданеллы узкие,
плыли
завтрашние галлиполийцы,
плыли
вчерашние русские.
Впе -
реди
година на године.
Каждого
трясись,
который в каске.
Будешь
доить
коров в Аргентине,
будешь
мереть
по ямам африканским.
Чужие
волны
качали транспорты,
флаги
с полумесяцем
бросались в очи,
и с транспортов
за яхтой
гналось -
«Аспиды,
сперли казну
и удрали, сволочи».
Уже
экипажам
оберегаться
пули
шальной
надо.
Два
миноносца-американца
стояли
на рейде
рядом.
Адмирал
трубой обвел
стреляющих
гор
край:
– Ол
райт. -
И ушли
в хвосте отступающих свор, -
орудия на город,
курс на Босфор.
В духовках солнца
горы
жаркое.
Воздух
цветы рассиропили.
Наши
с песней
идут от Джанкоя,
сыпятся
с Симферополя.
Перебивая
пуль разговор.
знаменами
бой
овевая,
с красными
вместе
спускается с гор
песня
боевая.
Не гнулась,
когда
пулеметом крошило,
вставала,
бессташная,
в дожде-свинце:
«И с нами
Ворошилов,
первый красный офицер».
Слушают
пушки,
морские ведьмы,
у -
ле -
петывая
во винты со все,
как сыпется
с гор
– «готовы умереть мы
за Эс Эс Эс Эр!» -
Начштаба
морщит лоб.
Пальцы
корявой руки
буквы
непослушные гнут:
«Врангель
оп -
раки -
нут
в море.
Пленных нет».
Покамест -
точка
и телеграмме
и войне.
Вспомнили -
недопахано,
недожато у кого,
у кого
доменные
топки да зори.
И пошли,
отирая пот рукавом,
расставив
на вышках
дозоры.

В такие ночи,
      в такие дни,
в часы
   такой поры
на улицах
     разве что
            одни
поэты
   и воры́.
Сумрак
   на мир
      океан катну́л.
Синь.
      Над кострами -
         бур.
Подводной
     лодкой
        пошел ко дну
взорванный
        Петербург.
И лишь
   когда
      от горящих вихров
шатался
   сумрак бурый,
опять вспоминалось:
         с боков
            и с верхов
непрерывная буря.
На воду
   сумрак
      похож и так -
бездонна
     синяя прорва.
А тут
      еще
     и виденьем кита
туша
     Авророва.
Огонь
  пулеметный
        площадь остриг.
Набережные -
         пусты́.
И лишь
   хорохорятся
         костры
в сумерках
     густых.
И здесь,
   где земля
        от жары вязка́,
с испугу
   или со льда́,
ладони
   держа
      у огня в языках,
греется
   солдат.
Солдату
      упал
      огонь на глаза,
на клок
   волос
      лег.
Я узнал,
   удивился,
        сказал:
"Здравствуйте,
        Александр Блок* .
Лафа футуристам,
        фрак старья
разлазится
     каждым швом".
Блок посмотрел -
        костры горят -
"Очень хорошо".
Кругом
   тонула
      Россия Блока…
Незнакомки,
      дымки севера*
шли
  на дно,
     как идут
            обломки
и жестянки
     консервов.
И сразу
   лицо
      скупее менял,
мрачнее,
      чем смерть на свадьбе:
"Пишут…
       из деревни…
         сожгли…
            у меня…
библиоте́ку в усадьбе".
Уставился Блок -
        и Блокова тень
глазеет,
   на стенке привстав…
Как будто
     оба
      ждут по воде
шагающего Христа* .
Но Блоку
   Христос
        являться не стал.
У Блока
   тоска у глаз.
Живые,
   с песней
        вместо Христа,
люди
     из-за угла.
Вставайте!
     Вставайте!
         Вставайте!
Работники
     и батраки.
Зажмите,
       косарь и кователь,
винтовку
     в железо руки!
Вверх -
   флаг!
Рвань -
      встань!
Враг -
   ляг!
День -
   дрянь.
За хлебом!
     За миром!
         За волей!
Бери
  у буржуев
      завод!
Бери
  у помещика поле!
Братайся,
     дерущийся взвод!
Сгинь -
       стар.
В пух,
   в прах.
Бей -
   бар!
Трах!
     тах!
Довольно,
     довольно,
         довольно
покорность
     нести
        на горбах.
Дрожи,
   капиталова дворня!
Тряситесь,
     короны,
        на лбах!
Жир
  ёжь
страх
     плах!
Трах!
     тах!
Тах!
  тах!
Эта песня,
     перепетая по-своему,
доходила
     до глухих крестьян -
и вставали села,
          содрогая воем,
по дороге
     топоры крестя.
Но -
  жи -
   чком
     на
      месте чик
лю -
  то -
   го
      по -
        мещика.
Гос -
  по -
   дин
     по -
      мещичек,
со -
  би -
   райте
         вещи-ка!
До -
  шло
   до поры,
вы -
  хо -
   ди,
     босы,
вос -
  три
   топоры,
подымай косы.
Чем
  хуже
      моя Нина?!
Ба -
  рыни сами.
Тащь
  в хату
     пианино,
граммофон с часами!
Под -
     хо -
   ди -
     те, орлы!
Будя -
   пограбили.
Встречай в колы,
провожай
     в грабли!
Дело
     Стеньки
      с Пугачевым,
разгорайся жарчи-ка!
Все
  поместья
      богачевы
разметем пожарчиком.
Под -
  пусть
     петуха!
Подымай вилы!
Эх,
  не
   потухай, -
пет -
  тух милый!
Черт
     ему
     теперь
        родня!
Головы -
     кочаном.
Пулеметов трескотня
сыпется с тачанок.
"Эх, яблочко,
      цвета ясного.
Бей
  справа
     белаво,
слева краснова".
Этот вихрь,
     от мысли до курка,
и постройку,
      и пожара дым
прибирала
     партия
        к рукам,
направляла,
        строила в ряды.

Холод большой.
         Зима здорова́.
Но блузы
       прилипли к потненьким.
Под блузой коммунисты.
           Грузят дрова.
На трудовом субботнике.
Мы не уйдем,
      хотя
        уйти
имеем
   все права.
В наши вагоны,
        на нашем пути,
наши
   грузим
      дрова.
Можно
   уйти
     часа в два, -
но мы -
     уйдем поздно.
Нашим товарищам
         наши дрова
нужны:
   товарищи мерзнут.
Работа трудна,
      работа
         томит.
За нее
   никаких копеек.
Но мы
   работаем,
        будто мы
делаем
   величайшую эпопею.
Мы будем работать,
            все стерпя,
чтоб жизнь,
     колёса дней торопя,
бежала
   в железном марше
в наших вагонах,
           по нашим степям,
в города
      промерзшие
         наши .
"Дяденька,
     что вы делаете тут,
столько
   больших дяде́й?"
- Что?
   Социализм:
           свободный труд
свободно
       собравшихся людей.

Перед нашею
     республикой
           стоят богатые.
               Но как постичь ее?
И вопросам
     разнедоуменным
            не́т числа:
что это
   за нация такая
         "социалистичья",
и что это за
     "соци -
        алистическое отечество"?
"Мы
     восторги ваши
         понять бессильны.
Чем восторгаются?
           Про что поют?
Какие такие
        фрукты-апельсины
растут
   в большевицком вашем
              раю?
Что вы знали,
      кроме хлеба и воды, -
с трудом
      перебиваясь
         со дня на день?
Такого отечества
         такой дым
разве уж
     настолько приятен?*
За что вы
   идете,
      если велят -
            "воюй"?
Можно
   быть
      разорванным бо́мбищей,
можно
   умереть
      за землю за свою ,
но как
   умирать
      за общую?
Приятно
      русскому
        с русским обняться, -
но у вас
   и имя
      "Россия "
           утеряно.
Что это за
     отечество
         у забывших об нации?
Какая нация у вас?
        Коминтерина?
Жена,
      да квартира,
        да счет текущий -
вот это -
     отечество,
         райские кущи.
Ради бы
      вот
     такого отечества
мы понимали б
         и смерть
           и молодечество".
Слушайте,
     национальный трутень, -
день наш
       тем и хорош, что труден.
Эта песня
     песней будет
наших бед,
     побед,
        буден.