Преступление и наказание

Раскольников был деятельным и бодрым адвокатом Сони против Лужина, несмотря на то что сам носил столько собственного ужаса и страдания в душе. Но, выстрадав столько утром, он точно рад был случаю переменить свои впечатления, становившиеся невыносимыми, не говоря уже о том, насколько личного и сердечного заключалось в стремлении его заступиться за Соню. Кроме того, у него было в виду и страшно тревожило его, особенно минутами, предстоящее свидание с Соней: он должен был объявить ей, кто убил Лизавету, и предчувствовал себе страшное мучение, и точно отмахивался от него руками. И потому, когда он воскликнул, выходя от Катерины Ивановны: «Ну, что вы скажете теперь, Софья Семеновна?», то, очевидно, находился еще в каком-то внешне возбужденном состоянии бодрости, вызова и недавней победы над Лужиным. Но странно случилось с ним. Когда он дошел до квартиры Капернаумова, то почувствовал в себе внезапное обессиление и страх. В раздумье остановился он перед дверью с странным вопросом: «Надо ли сказывать, кто убил Лизавету?» Вопрос был странный, потому что он вдруг, в то же время, почувствовал, что не только нельзя не сказать, но даже и отдалить эту минуту, хотя на время, невозможно. Он еще не знал, почему невозможно; он только почувствовал это, и это мучительное сознание своего бессилия перед необходимостию почти придавило его. Чтоб уже не рассуждать и не мучиться, он быстро отворил дверь и с порога посмотрел на Соню. Она сидела, облокотясь на столик и закрыв лицо руками, но, увидев Раскольникова, поскорей встала и пошла к нему навстречу, точно ждала его. — Что бы со мной без вас-то было! — быстро проговорила она, сойдясь с ним среди комнаты. Очевидно, ей только это и хотелось поскорей сказать ему. Затем и ждала. Раскольников прошел к столу и сел на стул, с которого она только что встала. Она стала перед ним в двух шагах, точь-в-точь как вчера. — Что, Соня? — сказал он и вдруг почувствовал, что голос его дрожит, — ведь всё дело-то упиралось на «общественное положение и сопричастные тому привычки». Поняли вы давеча это? Страдание выразилось в лице ее. — Только не говорите со мной как вчера! — прервала она его. — Пожалуйста, уж не начинайте. И так мучений довольно... Она поскорей улыбнулась, испугавшись, что, может быть, ему не понравится упрек. — Я сглупа-то оттудова ушла. Что там теперь? Сейчас было хотела идти, да всё думала, что вот... вы зайдете. Он рассказал ей, что Амалия Ивановна гонит их с квартиры и что Катерина Ивановна побежала куда-то «правды искать». — Ах, боже мой! — вскинулась Соня, — пойдемте поскорее... И она схватила свою мантильку. — Вечно одно и то же! — вскричал раздражительно Раскольников. — У вас только и в мыслях, что они! Побудьте со мной. — А... Катерина Ивановна? — А Катерина Ивановна, уж конечно, вас не минует, зайдет к вам сама, коли уж выбежала из дому, — брюзгливо прибавил он. — Коли вас не застанет, ведь вы же останетесь виноваты... Соня в мучительной нерешимости присела на стул. Раскольников молчал, глядя в землю и что-то обдумывая. — Положим, Лужин теперь не захотел, — начал он, не взглядывая на Соню. — Ну а если б он захотел или как-нибудь в расчеты входило, ведь он бы упрятал вас в острог-то, не случись тут меня да Лебезятникова! А? — Да, — сказала она слабым голосом, — да! — повторила она, рассеянно и в тревоге. — А ведь я и действительно мог не случиться! А Лебезятников, тот уже совсем случайно подвернулся. Соня молчала. — Ну а если б в острог, что тогда? Помните, что я вчера говорил? Она опять не ответила. Тот переждал. — А я думал, вы опять закричите: «Ах, не говорите, перестаньте!» — засмеялся Раскольников, но как-то с натугой. — Что ж, опять молчание? — спросил он через минуту. — Ведь надо же о чем-нибудь разговаривать? Вот мне именно интересно было бы узнать, как бы вы разрешили теперь один «вопрос», как говорит Лебезятников. (Он как будто начинал путаться). Нет, в самом деле, я серьезно. Представьте себе, Соня, что вы знали бы все намерения Лужина заранее, знали бы (то есть наверно), что через них погибла бы совсем Катерина Ивановна, да и дети; вы тоже, в придачу (так как вы себя ни за что считаете, так в придачу ). Полечка также... потому ей та же дорога. Ну-с; так вот: если бы вдруг все это теперь на ваше решение отдали: тому или тем жить на свете, то есть Лужину ли жить и делать мерзости, или умирать Катерине Ивановне? То как бы вы решили: кому из них умереть? Я вас спрашиваю. Соня с беспокойством на него посмотрела: ей что-то особенное послышалось в этой нетвердой и к чему-то издалека подходящей речи. — Я уже предчувствовала, что вы что-нибудь такое спросите, — сказала она, пытливо смотря на него. — Хорошо, пусть; но, однако, как же бы решить-то? — Зачем вы спрашиваете, чему быть невозможно? — с отвращением сказала Соня. — Стало быть, лучше Лужину жить и делать мерзости! Вы и этого решить не осмелились? — Да ведь я божьего промысла знать не могу... И к чему вы спрашиваете, чего нельзя спрашивать? К чему такие пустые вопросы? Как может случиться, чтоб это от моего решения зависело? И кто меня тут судьей поставил: кому жить, кому не жить? — Уж как божий промысл замешается, так уж тут ничего не поделаешь, — угрюмо проворчал Раскольников. — Говорите лучше прямо, чего вам надобно! — вскричала с страданием Соня, — вы опять на что-то наводите... Неужели вы только затем, чтобы мучить, пришли! Она не выдержала и вдруг горько заплакала. В мрачной тоске смотрел он на нее. Прошло минут пять. — А ведь ты права, Соня, — тихо проговорил он наконец. Он вдруг переменился; выделанно-нахальный и бессильно-вызывающий тон его исчез. Даже голос вдруг ослабел. — Сам же я тебе сказал вчера, что не прощения приду просить, а почти тем вот и начал, что прощения прошу... Это я про Лужина и промысл для себя говорил... Я это прощения просил, Соня... Он хотел было улыбнуться, но что-то бессильное и недоконченное сказалось в его бледной улыбке. Он склонил голову и закрыл руками лицо. И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к Соне прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это было не то; он принял одно чувство за другое. Это только значило, что та минута пришла. Опять он закрыл руками лицо и склонил вниз голову. Вдруг он побледнел, встал со стула, посмотрел на Соню и, ничего не выговорив, пересел машинально на ее постель. Эта минута была ужасно похожа, в его ощущении, на ту, когда он стоял за старухой, уже высвободив из петли топор, и почувствовал, что уже «ни мгновения нельзя было терять более». — Что с вами? — спросила Соня, ужасно оробевшая. Он ничего не мог выговорить. Он совсем, совсем не так предполагал объявить и сам не понимал того, что теперь с ним делалось. Она тихо подошла к нему, села на постель подле и ждала, не сводя с него глаз. Сердце ее стучало и замирало. Стало невыносимо: он обернул к ней мертво-бледное лицо свое; губы его бессильно кривились, усиливаясь что-то выговорить. Ужас прошел по сердцу Сони. — Что с вами? — повторила она, слегка от него отстраняясь. — Ничего, Соня. Не пугайся... Вздор! Право, если рассудить, — вздор, — бормотал он с видом себя не помнящего человека в бреду. — Зачем только тебя-то я пришел мучить? — прибавил он вдруг, смотря на нее. — Право. Зачем? Я всё задаю себе этот вопрос, Соня... Он, может быть, и задавал себе этот вопрос четверть часа назад, но теперь проговорил в полном бессилии, едва себя сознавая и ощущая беспрерывную дрожь во всем своем теле. — Ох, как вы мучаетесь! — с страданием произнесла она, вглядываясь в него. — Всё вздор!.. Вот что, Соня (он вдруг отчего-то улыбнулся, как-то бледно и бессильно, секунды на две), — помнишь ты, что я вчера хотел тебе сказать? Соня беспокойно ждала. — Я сказал, уходя, что, может быть, прощаюсь с тобой навсегда, но что если приду сегодня, то скажу тебе... кто убил Лизавету. Она вдруг задрожала всем телом. — Ну так вот, я и пришел сказать. — Так вы это в самом деле вчера... — с трудом прошептала она, — почему ж вы знаете? — быстро спросила она, как будто вдруг опомнившись. Соня начала дышать с трудом. Лицо становилось всё бледнее и бледнее. — Знаю. Она помолчала с минуту. — Нашли, что ли, его? — робко спросила она. — Нет, не нашли. — Так как же вы про это знаете? — опять чуть слышно спросила она, и опять почти после минутного молчания. Он обернулся к ней и пристально-пристально посмотрел на нее. — Угадай, — проговорил он с прежнею искривленною и бессильною улыбкой. Точно конвульсии пробежали по всему ее телу. — Да вы... меня... что же вы меня так... пугаете? — проговорила она, улыбаясь как ребенок. — Стало быть, я с ним приятель большой... коли знаю, — продолжал Раскольников, неотступно продолжая смотреть в ее лицо, точно уже был не в силах отвести глаз, — он Лизавету эту... убить не хотел... Он ее... убил нечаянно... Он старуху убить хотел... когда она была одна... и пришел... А тут вошла Лизавета... Он тут... и ее убил. Прошла еще ужасная минута. Оба всё глядели друг на друга. — Так не можешь угадать-то? — спросил он вдруг, с тем ощущением, как бы бросался вниз с колокольни. — Н-нет, — чуть слышно прошептала Соня. — Погляди-ка хорошенько. И как только он сказал это, опять одно прежнее, знакомое ощущение оледенило вдруг его душу: он смотрел на нее и вдруг, в ее лице, как бы увидел лицо Лизаветы. Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда он приближался к ней тогда с топором, а она отходила от него к стене, выставив вперед руку, с совершенно детским испугом в лице, точь-в-точь как маленькие дети, когда они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и беспокойно на пугающий их предмет, отстраняются назад и, протягивая вперед ручонку, готовятся заплакать. Почти то же самое случилось теперь и с Соней: так же бессильно, с тем же испугом, смотрела она на него несколько времени и вдруг, выставив вперед левую руку, слегка, чуть-чуть, уперлась ему пальцами в грудь и медленно стала подниматься с кровати, всё более и более от него отстраняясь, и всё неподвижнее становился ее взгляд на него. Ужас ее вдруг сообщился и ему: точно такой же испуг показался и в его лице, точно так же и он стал смотреть на нее, и почти даже с тою же детскою улыбкой. — Угадала? — прошептал он наконец. — Господи! — вырвался ужасный вопль из груди ее. Бессильно упала она на постель, лицом в подушки. Но через мгновение быстро приподнялась, быстро придвинулась к нему, схватила его за обе руки и, крепко сжимая их, как в тисках, тонкими своими пальцами, стала опять неподвижно, точно приклеившись, смотреть в его лицо. Этим последним, отчаянным взглядом она хотела высмотреть и уловить хоть какую-нибудь последнюю себе надежду. Но надежды не было; сомнения не оставалось никакого; всё было так ! Даже потом, впоследствии, когда она припоминала эту минуту, ей становилось и странно, и чудно: почему именно она так сразу увидела тогда, что нет уже никаких сомнений? Ведь не могла же она сказать, например, что она что-нибудь в этом роде предчувствовала? А между тем, теперь, только что он сказал ей это, ей вдруг и показалось, что и действительно она как будто это самое и предчувствовала. — Полно, Соня, довольно! Не мучь меня! — страдальчески попросил он. Он совсем, совсем не так думал открыть ей, но вышло так . Как бы себя не помня, она вскочила и, ломая руки, дошла до средины комнаты; но быстро воротилась и села опять подле него, почти прикасаясь к нему плечом к плечу. Вдруг, точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и бросилась, сама не зная для чего, перед ним на колени. — Что вы, что вы это над собой сделали! — отчаянно проговорила она и, вскочив с колен, бросилась ему на шею, обняла его и крепко-крепко сжала его руками. Раскольников отшатнулся и с грустною улыбкой посмотрел на нее: — Странная какая ты, Соня, — обнимаешь и целуешь, когда я тебе сказал про это . Себя ты не помнишь. — Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете! — воскликнула она, как в исступлении, не слыхав его замечания, и вдруг заплакала навзрыд, как в истерике. Давно уже незнакомое ему чувство волной хлынуло в его душу и разом размягчило ее. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах. — Так не оставишь меня, Соня? — говорил он, чуть не с надеждой смотря на нее. — Нет, нет; никогда и нигде! — вскрикнула Соня, — за тобой пойду, всюду пойду! О господи!.. Ох, я несчастная!.. И зачем, зачем я тебя прежде не знала! Зачем ты прежде не приходил? О господи! — Вот и пришел. — Теперь-то! О, что теперь делать!.. Вместе, вместе! — повторяла она как бы в забытьи и вновь обнимала его, — в каторгу с тобой вместе пойду! — Его как бы вдруг передернуло, прежняя, ненавистная и почти надменная улыбка выдавилась на губах его. — Я, Соня, еще в каторгу-то, может, и не хочу идти, — сказал он. Соня быстро на него посмотрела. После первого, страстного и мучительного сочувствия к несчастному опять страшная идея убийства поразила ее. В переменившемся тоне его слов ей вдруг послышался убийца. Она с изумлением глядела на него. Ей ничего еще не было известно, ни зачем, ни как, ни для чего это было. Теперь все эти вопросы разом вспыхнули в ее сознании. И опять она не поверила: «Он, он убийца! Да разве это возможно?» — Да что это! Да где это я стою! — проговорила она в глубоком недоумении, как будто еще не придя в себя, — да как вы, вы, такой... могли на это решиться?.. Да что это! — Ну да, чтоб ограбить. Перестань, Соня! — как-то устало и даже как бы с досадой ответил он. Соня стояла как бы ошеломленная, но вдруг вскричала: — Ты был голоден! ты... чтобы матери помочь? Да? — Нет, Соня, нет, — бормотал он, отвернувшись и свесив голову, — не был я так голоден... я действительно хотел помочь матери, но... и это не совсем верно... не мучь меня, Соня! Соня всплеснула руками. — Да неужель, неужель это всё взаправду! Господи, да какая же это правда! Кто же этому может поверить?.. И как же, как же вы сами последнее отдаете, а убили, чтоб ограбить! А!.. — вскрикнула она вдруг, — те деньги, что Катерине Ивановне отдали... те деньги... Господи, да неужели ж и те деньги... — Нет, Соня, — торопливо прервал он, — эти деньги были не те, успокойся! Эти деньги мне мать прислала, через одного купца, и получил я их больной, в тот же день, как и отдал... Разумихин видел... он же и получал за меня... эти деньги мои, мои собственные, настоящие мои. Соня слушала его в недоумении и из всех сил старалась что-то сообразить. — А те деньги... я, впрочем, даже и не знаю, были ли там и деньги-то, — прибавил он тихо и как бы в раздумье, — я снял у ней тогда кошелек с шеи, замшевый... полный, тугой такой кошелек... да я не посмотрел в него; не успел, должно быть... Ну а вещи, какие-то всё запонки да цепочки, — я все эти вещи и кошелек на чужом одном дворе, на В — м проспекте под камень схоронил, на другое же утро. Всё там и теперь лежит. Соня из всех сил слушала. — Ну, так зачем же... как же вы сказали: чтоб ограбить, а сами ничего не взяли? — быстро спросила она, хватаясь за соломинку. — Не знаю... я еще не решил — возьму или не возьму эти деньги, — промолвил он, опять как бы в раздумье, и вдруг, опомнившись, быстро и коротко усмехнулся. — Эх, какую я глупость сейчас сморозил, а? У Сони промелькнула было мысль: «Не сумасшедший ли?» Но тотчас же она ее оставила: нет, тут другое. Ничего, ничего она тут не понимала! — Знаешь, Соня, — сказал он вдруг с каким-то вдохновением, — знаешь, что я тебе скажу: если б только я зарезал из того, что голоден был, — продолжал он, упирая в каждое слово и загадочно, но искренно смотря на нее, — то я бы теперь... счастлив был! Знай ты это! — И что тебе, что тебе в том, — вскричал он через мгновение с каким-то даже отчаянием, — ну что тебе в том, если б я и сознался сейчас, что дурно сделал? Ну что тебе в этом глупом торжестве надо мной? Ах, Соня, для того ли я пришел к тебе теперь! Соня опять хотела было что-то сказать, но промолчала. — Потому я и звал с собою тебя вчера, что одна ты у меня и осталась. — Куда звал? — робко спросила Соня. — Не воровать и не убивать, не беспокойся, не за этим, — усмехнулся он едко, — мы люди розные... И знаешь, Соня, я ведь только теперь, только сейчас понял: куда тебя звал вчера? А вчера, когда звал, я и сам не понимал куда. За одним и звал, за одним приходил: не оставить меня. Не оставишь, Соня? Она стиснула ему руку. — И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! — в отчаянии воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря на нее, — вот ты ждешь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу тебе? Ничего ведь ты не поймешь в этом, а только исстрадаешься вся... из-за меня! Ну вот, ты плачешь и опять меня обнимаешь, — ну за что ты меня обнимаешь? За то, что я сам не вынес и на другого пришел свалить: «страдай и ты, мне легче будет!» И можешь ты любить такого подлеца? — Да разве ты тоже не мучаешься? — вскричала Соня. Опять то же чувство волной хлынуло в его душу и опять на миг размягчило ее. — Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое объяснить. Я потому и пришел, что зол. Есть такие, которые не пришли бы. А я трус и... подлец! Но... пусть! всё это не то... Говорить теперь надо, а я начать не умею... Он остановился и задумался. — Э-эх, люди мы розные! — вскричал он опять, — не пара. И зачем, зачем я пришел! Никогда не прощу себе этого! — Нет, нет, это хорошо, что пришел! — восклицала Соня, — это лучше, чтоб я знала! Гораздо лучше! Он с болью посмотрел на нее. — А что и в самом деле! — сказал он, как бы надумавшись, — ведь это ж так и было! Вот что: я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил... Ну, понятно теперь? — Н-нет, — наивно и робко прошептала Соня, — только... говори, говори! Я пойму, я про себя всё пойму! — упрашивала она его. — Поймешь? Ну, хорошо, посмотрим! Он замолчал и долго обдумывал. — Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос: что если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было? Не покоробился ли бы оттого, что это уж слишком не монументально и... и грешно? Ну, так я тебе говорю, что на этом «вопросе» я промучился ужасно долго, так что ужасно стыдно мне стало, когда я наконец догадался (вдруг как-то), что не только его не покоробило бы, но даже и в голову бы ему не пришло, что это не монументально... и даже не понял бы он совсем: чего тут коробиться? И уж если бы только не было ему другой дороги, то задушил бы так, что и пикнуть бы не дал, без всякой задумчивости!.. Ну и я... вышел из задумчивости... задушил... по примеру авторитета... И это точь-в-точь так и было! Тебе смешно? Да, Соня, тут всего смешнее то, что, может, именно оно так и было... Соне вовсе не было смешно. — Вы лучше говорите мне прямо... без примеров, — еще робче и чуть слышно попросила она. Он поворотился к ней, грустно посмотрел на нее и взял ее за руки. — Ты опять права, Соня. Это всё ведь вздор, почти одна болтовня! Видишь: ты ведь знаешь, что у матери моей почти ничего нет. Сестра получила воспитание, случайно, и осуждена таскаться в гувернантках. Все их надежды были на одного меня. Я учился, но содержать себя в университете не мог и на время принужден был выйти. Если бы даже и так тянулось, то лет через десять, через двенадцать (если б обернулись хорошо обстоятельства) я все-таки мог надеяться стать каким-нибудь учителем или чиновником, с тысячью рублями жалованья... (Он говорил как будто заученное). А к тому времени мать высохла бы от забот и от горя, и мне все-таки не удалось бы успокоить ее, а сестра... ну, с сестрой могло бы еще и хуже случиться!.. Да и что за охота всю жизнь мимо всего проходить и от всего отвертываться, про мать забыть, а сестрину обиду, например, почтительно перенесть? Для чего? Для того ль, чтоб, их схоронив, новых нажить — жену да детей, и тоже потом без гроша и без куска оставить? Ну... ну, вот я и решил, завладев старухиными деньгами, употребить их на мои первые годы, не мучая мать, на обеспечение себя в университете, на первые шаги после университета, — и сделать всё это широко, радикально, так чтоб уж совершенно всю новую карьеру устроить и на новую, независимую дорогу стать... Ну... ну, вот и всё... Ну, разумеется, что я убил старуху, — это я худо сделал... ну, и довольно! В каком-то бессилии дотащился он до конца рассказа и поник головой. — Ох, это не то, не то, — в тоске восклицала Соня, — и разве можно так... нет, это не так, не так! — Сама видишь, что не так!.. А я ведь искренно рассказал, правду! — Да какая ж это правда! О господи! — Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную. — Это человек-то вошь! — Да ведь и я знаю, что не вошь, — ответил он, странно смотря на нее. — А впрочем, я вру, Соня, — прибавил он, — давно уже вру... Это всё не то; ты справедливо говоришь. Совсем, совсем, совсем тут другие причины!... Я давно ни с кем не говорил, Соня... Голова у меня теперь очень болит. Глаза его горели лихорадочным огнем. Он почти начинал бредить; беспокойная улыбка бродила на его губах. Сквозь возбужденное состояние духа уже проглядывало страшное бессилие. Соня поняла, как он мучается. У ней тоже голова начинала кружиться. И странно он так говорил: как будто и понятно что-то, но... «но как же! Как же! О господи!» И она ломала руки в отчаянии. — Нет, Соня, это не то! — начал он опять, вдруг поднимая голову, как будто внезапный поворот мыслей поразил и вновь возбудил его, — это не то! А лучше.. предположи (да! этак действительно лучше!), предположи, что я самолюбив, завистлив, зол, мерзок, мстителен, ну... и, пожалуй, еще наклонен к сумасшествию. (Уж пусть всё зараз! Про сумасшествие-то говорили прежде, я заметил!) Я вот тебе сказал давеча, что в университете себя содержать не мог. А знаешь ли ты, что я, может, и мог? Мать прислала бы, чтобы внести, что надо, а на сапоги, платье и на хлеб я бы и сам заработал; наверно! Уроки выходили; по полтиннику предлагали. Работает же Разумихин! Да я озлился и не захотел. Именно озлился (это слово хорошее!). Я тогда, как паук, к себе в угол забился. Ты ведь была в моей конуре, видела... А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! О, как ненавидел я эту конуру! А все-таки выходить из нее не хотел. Нарочно не хотел! По суткам не выходил, и работать не хотел, и даже есть не хотел, всё лежал. Принесет Настасья — поем, не принесет — так и день пройдет; нарочно со зла не спрашивал! Ночью огня нет, лежу в темноте, а на свечи не хочу заработать. Надо было учиться, я книги распродал; а на столе у меня, на записках да на тетрадях, на палец и теперь пыли лежит. Я лучше любил лежать и думать. И всё думал... И всё такие у меня были сны, странные, разные сны, нечего говорить какие! Но только тогда начало мне тоже мерещиться, что... Нет, это не так! Я опять не так рассказываю! Видишь, я тогда всё себя спрашивал: зачем я так глуп, что если другие глупы и коли я знаю уж наверно, что они глупы, то сам не хочу быть умнее? Потом я узнал, Соня, что если ждать, пока все станут умными, то слишком уж долго будет... Потом я еще узнал, что никогда этого и не будет, что не переменятся люди, и не переделать их никому, и труда не стоит тратить! Да, это так! Это их закон... Закон, Соня! Это так!.. И я теперь знаю, Соня, что кто крепок и силен умом и духом, тот над ними и властелин! Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот и всех правее! Так доселе велось и так всегда будет! Только слепой не разглядит! Раскольников, говоря это, хоть и смотрел на Соню, но уж не заботился более: поймет она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то мрачном восторге. (Действительно, он слишком долго ни с кем не говорил!) Соня поняла, что этот мрачный катехизис стал его верой и законом. — Я догадался тогда, Соня, — продолжал он восторженно, — что власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь! У меня тогда одна мысль выдумалась, в первый раз в жизни, которую никто и никогда еще до меня не выдумывал! Никто! Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто-запросто всё за хвост и стряхнуть к черту! Я... я захотел осмелиться и убил... я только осмелиться захотел, Соня, вот вся причина! — О, молчите, молчите! — вскрикнула Соня, всплеснув руками. — От бога вы отошли, и вас бог поразил, дьяволу предал!.. — Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал и мне всё представлялось, это ведь дьявол смущал меня? а? — Молчите! Не смейтесь, богохульник, ничего, ничего-то вы не понимаете! О господи! Ничего-то, ничего-то он не поймет! — Молчи, Соня, я совсем не смеюсь, я ведь и сам знаю, что меня черт тащил. Молчи, Соня, молчи! — повторил он мрачно и настойчиво. — Я всё знаю. Всё это я уже передумал и перешептал себе, когда лежал тогда в темноте... Всё это я сам с собой переспорил, до последней малейшей черты, и всё знаю, всё! И так надоела, так надоела мне тогда вся эта болтовня! Я всё хотел забыть и вновь начать, Соня, и перестать болтать! И неужели ты думаешь, что я как дурак пошел, очертя голову? Я пошел как умник, и это-то меня и сгубило! И неужель ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? — то, стало быть, не имею права власть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? — то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит и кто прямо без вопросов идет... Уж если я столько дней промучился: пошел ли бы Наполеон или нет? — так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон... Всю, всю муку всей этой болтовни я выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: я захотел, Соня, убить без казуистики, убить для себя, для себя одного! Я лгать не хотел в этом даже себе! Не для того, чтобы матери помочь, я убил — вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, всё равно должно было быть!.. И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я убил; не столько деньги нужны были, как другое... Я это всё теперь знаю... Пойми меня: может быть, тою же дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства. Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею... — Убивать? Убивать-то право имеете? — всплеснула руками Соня. — Э-эх, Соня! — вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. — Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай: когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил... Так и знай! — И убили! Убили! — Да ведь как убил-то? Разве так убивают? Разве так идут убивать, как я тогда шел! Я тебе когда-нибудь расскажу, как я шел... Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!.. А старушонку эту черт убил, а не я... Довольно, довольно, Соня, довольно! Оставь меня, — вскричал он вдруг в судорожной тоске, — оставь меня! Он облокотился на колена и, как в клещах, стиснул себе ладонями голову. — Экое страдание! — вырвался мучительный вопль у Сони. — Ну, что теперь делать, говори! — спросил он, вдруг подняв голову и с безобразно искаженным от отчаяния лицом смотря на нее. — Что делать! — воскликнула она, вдруг вскочив с места, и глаза ее, доселе полные слез, вдруг засверкали. — Встань! (Она схватила его за плечо; он приподнялся, смотря на нее почти в изумлении). Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда бог опять тебе жизни пошлет. Пойдешь? Пойдешь? — спрашивала она его, вся дрожа, точно в припадке, схватив его за обе руки, крепко стиснув их в своих руках и смотря на него огневым взглядом. Он изумился и был даже поражен ее внезапным восторгом. — Это ты про каторгу, что ли, Соня? Донести, что ль, на себя надо? — спросил он мрачно. — Страдание принять и искупить себя им, вот что надо. — Нет! Не пойду я к ним, Соня. — А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? — восклицала Соня. — Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! — вскрикнула она, — ведь он уже это всё знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет! — Не будь ребенком, Соня, — тихо проговорил он. — В чем я виноват перед ними? Зачем пойду? Что им скажу? Всё это один только призрак... Они сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают. Плуты и подлецы они, Соня!.. Не пойду. И что я скажу: что убил, а денег взять не посмел, под камень спрятал? — прибавил он с едкою усмешкой. — Так ведь они же надо мной сами смеяться будут, скажут: дурак, что не взял. Трус и дурак! Ничего, ничего не поймут они, Соня, и недостойны понять. Зачем я пойду? Не пойду. Не будь ребенком, Соня... — Замучаешься, замучаешься, — повторяла она, в отчаянной мольбе простирая к нему руки. — Я, может, на себя еще наклепал, — мрачно заметил он, как бы в задумчивости, — может, я еще человек, а не вошь и поторопился себя осудить... Я еще поборюсь. Надменная усмешка выдавливалась на губах его. — Этакую-то муку нести! Да ведь целую жизнь, целую жизнь!.. — Привыкну... — проговорил он угрюмо и вдумчиво. — Слушай, — начал он через минуту, — полно плакать, пора о деле: я пришел тебе сказать, что меня теперь ищут, ловят... — Ах! — вскрикнула Соня испуганно. — Ну, что же ты вскрикнула! Сама желаешь, чтоб я в каторгу пошел, а теперь испугалась? Только вот что: я им не дамся. Я еще с ними поборюсь, и ничего не сделают. Нет у них настоящих улик. Вчера я был в большой опасности и думал, что уж погиб; сегодня же дело поправилось. Все улики их о двух концах, то есть их обвинения я в свою же пользу могу обратить, понимаешь? и обращу; потому я теперь научился... Но в острог меня посадят наверно. Если бы не один случай, то, может, и сегодня бы посадили, наверно, даже, может, еще и посадят сегодня... Только это ничего, Соня: посижу, да и выпустят... потому нет у них ни одного настоящего доказательства и не будет, слово даю. А с тем, что у них есть, нельзя упечь человека. Ну, довольно... Я только, чтобы ты знала... С сестрой и с матерью я постараюсь как-нибудь так сделать, чтоб их разуверить и не испугать... Сестра теперь, впрочем, кажется, обеспечена... стало быть, и мать... Ну, вот и всё. Будь, впрочем, осторожна. Будешь ко мне в острог ходить, когда я буду сидеть? — О, буду! Буду! Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят. Да, это было странное и ужасное ощущение! Идя к Соне, он чувствовал, что в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг, теперь, когда всё сердце ее обратилось к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем был прежде. — Соня, — сказал он, — уж лучше не ходи ко мне, когда я буду в остроге сидеть. Соня не ответила, она плакала. Прошло несколько минут. — Есть на тебе крест? — вдруг неожиданно спросила она, точно вдруг вспомнила. Он сначала не понял вопроса. — Нет, ведь нет? На, возьми вот этот, кипарисный. У меня другой остался, медный, Лизаветин. Мы с Лизаветой крестами поменялись, она мне свой крест, а я ей свой образок дала. Я теперь Лизаветин стану носить, а этот тебе. Возьми... ведь мой! Ведь мой! — упрашивала она. — Вместе ведь страдать пойдем, вместе и крест понесем!.. — Дай! — сказал Раскольников. Ему не хотелось ее огорчить. Но он тотчас же отдернул протянутую за крестом руку. — Не теперь, Соня. Лучше потом, — прибавил он, чтоб ее успокоить. — Да, да, лучше, лучше, — подхватила она с увлечением, — как пойдешь на страдание, тогда и наденешь. Придешь ко мне, я надену на тебя, помолимся и пойдем. В это мгновение кто-то три раза стукнул в дверь. — Софья Семеновна, можно к вам? — послышался чей-то очень знакомый вежливый голос. Соня бросилась к дверям в испуге. Белокурая физиономия господина Лебезятникова заглянула в комнату.

«Тварь ли я дрожащая или право имею…»

Загубил – зарубил – Раскольников своим топором превосходный слоган, испачкал его кровью.

« – Убивать? Убивать-то право имеете? – всплеснула руками Соня».

И хотя многочисленные комментаторы романа «Преступление и наказание» вот уже полтора столетия твердят про масштабность героя Достоевского, который, конечно, убил напрасно, но сам по себе и мыслями велик, и раскаянием силен, Сонечкино изумление-отторжение обрушивает всю эту казуистику до нуля, ибо нормальный человек на задуманный и осуществленный Раскольниковым «эксперимент» по-другому реагировать не может.

Достоевский не был сторонником правового сознания. Будучи великолепным аналитиком человеческого подполья, он подозревал, что борьба за права может обернуться бóльшим насилием и кровопролитием, чем бесправие.

Не доверяя законам, установленным людьми в результате взаимной договоренности, он был убежден и убеждал в том, что без внешней жесткой узды человечество распоясается до того, что зальет мир кровью: если Бога нет, все позволено.

Но – великий парадоксалист – он позволял себе сомнения и в действенности этой высшей узды: Один совсем в Бога не верует, а другой уж до того верует, что и людей режет по молитве.

Разумеется, наши сограждане, выходящие на площади современных российских городов с сегодняшними pro и contra, не перелистывают перед этим романы Достоевского, но, так же как незнание законов не освобождает от наказания, незнание русской литературной классики не отменяет ее актуальности.

С Поклонной несутся призывы не раскачивать лодку, не допустить оранжевой революции и защитить стабильность – т.е. не качать права, чтобы не было хуже.

Болотная едина в требовании честных выборов, но результаты прихода к власти разных участников Болотной стратегии очевидно будут очень разными.

Владимир Киршин в своем Facebookе (поскольку это публичное пространство, позволю себе процитировать) пишет:

«Был у Органного зала, нарочно приехал на митинг. Но, приблизившись, тормознул – сработал рефлекс на красные и желто-черные знамена. Постоял перед турникетом, послушал: “Здесь собрались лучшие горожане! Вы – лучшие горожане!” Развернулся и ушел. Гордыня, конечно. Но я как-то не готов присоединиться к коммунистам и нацистам, как оказалось».

Современное русское быть иль не быть:

– быть вместе с политическими противниками и нравственными антагонистами ради достижения ближайшей конкретной цели – отвоевания права на честные выборы, с тем чтобы размежеваться потом?
– или не быть с ними, хранить чистоту принципов и оставаться в безнадежном меньшинстве?
– или стоять стеной против двух первых групп, чтобы «не допустить развала России и повторения кровавой смуты»?

Очередное направо пойдешь – коня потеряешь, налево пойдешь – головы не сносишь, прямо пойдешь – без следа сгинешь?

Кстати сам Фёдор Михайлович, так тонко и точно чувствовавший и воспроизводивший противоречивость человека и человеческого бытия, в собственной жизни выбор сделал вполне однозначный – в пользу власти, не позволявшей «раскачивать лодку». Где бы он был сегодня? Думаю, что на Поклонной. Прежде всего потому, что, по его логике, право имею неизбежно оборачивается катастрофой.

Но Достоевский, при всей своей художественной мощи, – это не вся русская литература.

Есть в ней и другое вúдение, другое понимание национальных перспектив.

«Личность, милостивый государь, – вот главное; человеческая личность должна быть крепка, как скала, ибо на ней все строится», без такой личности «нет никакого прочного основания общественному… bein public, общественному зданию».

Правда, Павел Петрович Кирсанов описывает эту системообразующую гражданское общество личность не на русском примере, а на примере английских аристократов:

«Они не уступают иоты от прав своих, и потому они уважают права других; они требуют исполнения обязанностей в отношении к ним, и потому они сами исполняют свои обязанности. Аристократия дала свободу Англии и поддерживает ее».

Перед нами – лаконичные и точные формулировки сущности либерализма, суть которого и состоит в утверждении приоритетности прав человека – каждого человека – как условия создания цивилизованного, динамичного, адекватного вызовам времени социального бытия.

Прививку этого детища английских аристократов России может сделать только последовательно либеральная, концептуально либеральная партия, которая во главу угла поставит не вторичное и производное – экономическую свободу, а базовое, первичное – свободу и ценность человеческой личности, соответственно – образование, здравоохранение, развитие науки и технологий.

Такой партии в России сегодня нет. Но сегодняшняя Россия очевидно готова к тому, чтобы такая партия появилась – рядом и по контрасту с другими партиями, в полемике с которыми ей придется доказывать свою необходимость и эффективность.

«– Аристократизм, либерализм, прогресс, принципы, <…> подумаешь, сколько иностранных… и бесполезных слов! Русскому человеку они даром не нужны», – возражал Павлу Петровичу Базаров, и до недавнего – совсем недавнего – времени это было именно так.

Но в морозном воздухе зимы 2012 года ощущаются новые веяния.

Тургенев и Достоевский возобновили свой спор в нас и через нас, даже если мы себе в этом не даем отчета.

И от исхода этого спора напрямую зависит то, в какой стране мы будем жить завтра – в стране, где восторжествуют права, закон и возможности свободного развития личности и общества, или в стране, где твари дрожащие будут ходить друг к другу на поклон, время от времени взрываясь извращенно-преступным раскольниковским перевертышем замечательной формулы – право имею.

Раскольников, говоря это, хоть и смотрел на Соню, но уж не заботился более: поймет она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то мрачном восторге. (Действительно, он слишком долго ни с кем не говорил!) Соня поняла, что этот мрачный катехизис стал его верой и законом.

– Я догадался тогда, Соня, – продолжал он восторженно, – что власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь! У меня тогда одна мысль выдумалась, в первый раз в жизни, которую никто и никогда еще до меня не выдумывал! Никто! Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто-запросто все за хвост и стряхнуть к черту! Я… я захотел осмелиться и убил… я только осмелиться захотел, Соня, вот вся причина!

– О, молчите, молчите! – вскрикнула Соня, всплеснув руками. – От бога вы отошли, и вас бог поразил, дьяволу предал!..

– Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал и мне все представлялось, это ведь дьявол смущал меня? а?

– Молчите! Не смейтесь, богохульник, ничего, ничего-то вы не понимаете! О господи! Ничего-то, ничего-то он не поймет!

– Молчи, Соня, я совсем не смеюсь, я ведь и сам знаю, что меня черт тащил. Молчи, Соня, молчи! – повторил он мрачно и настойчиво. – Я все знаю. Все это я уже передумал и перешептал себе, когда лежал тогда в темноте… Все это я сам с собой переспорил, до последней малейшей черты, и все знаю, все! И так надоела, так надоела мне тогда вся эта болтовня! Я все хотел забыть и вновь начать, Соня, и перестать болтать! И неужели ты думаешь, что я как дурак пошел, очертя голову? Я пошел как умник, и это-то меня и сгубило! И неужель ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? – то, стало быть, не имею права власть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? – то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит и кто прямо без вопросов идет… Уж если я столько дней промучился: пошел ли бы Наполеон, или нет? так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон… Всю, всю муку всей этой болтовни я выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: я захотел, Соня, убить без казуистики, убить для себя, для себя одного! Я лгать не хотел в этом даже себе! Не для того, чтобы матери помочь, я убил – вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного; а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно было быть!.. И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я убил; не столько деньги нужны были, как другое… Я это все теперь знаю… Пойми меня: может быть, тою же дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства. Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять, или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею…

– Убивать? Убивать-то право имеете? – всплеснула руками Соня.

– Э-эх, Соня! – вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. – Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай: когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!

– И убили! Убили!

– Да ведь как убил-то? Разве так убивают? Разве так идут убивать, как я тогда шел! Я тебе когда-нибудь расскажу, как я шел… Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!.. А старушонку эту черт убил, а не я… Довольно, довольно, Соня, довольно! Оставь меня, – вскричал он вдруг в судорожной тоске, – оставь меня!

Он облокотился на колена и, как в клещах, стиснул себе ладонями голову.

– Экое страдание! – вырвался мучительный вопль у Сони.

– Ну, что теперь делать, говори! – спросил он, вдруг подняв голову и с безобразно искаженным от отчаяния лицом смотря на нее.

– Что делать! – воскликнула она, вдруг вскочив с места, и глаза ее, доселе полные слез, вдруг засверкали. – Встань! (Она схватила его за плечо; он приподнялся, смотря на нее почти в изумлении.) Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда бог опять тебе жизни пошлет. Пойдешь? Пойдешь? – спрашивала она его, вся дрожа, точно в припадке, схватив его за обе руки, крепко стиснув их в своих руках и смотря на него огневым взглядом.

Он изумился и был даже поражен ее внезапным восторгом.

– Это ты про каторгу, что ли, Соня? Донести, что ль, на себя надо? – спросил он мрачно.

– Страдание принять и искупить себя им, вот что надо.

– Нет! не пойду я к ним, Соня.

– А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? – восклицала Соня. – Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! – вскрикнула она, – ведь он уже это все знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет!

"Преступление и наказание" сочинение

"УБИВАТЬ?УБИВАТЬ-ТО ПРАВО ИМЕЕТЕ?" (отношение Ф.М. Достоевского к "герою действия")

Роман «Преступление и наказание» был заду­ман Ф. М. Достоевским на каторге «в тяжелую ми­нуту грусти и саморазложения». Именно там, на ка­торге, писатель столкнулся с «сильными личностя­ми», ставящими себя выше нравственных законов общества. Воплотив в Раскольникове черты таких личностей, Достоевский в своем произведении по­следовательно развенчивает их наполеоновские идеи. На вопрос: возможно ли уничтожение одних людей ради счастья других - автор и его герой отве­чают по-разному. Раскольников считает, что воз­можно, так как это «простая арифметика». Нет, ут­верждает Достоевский, не может быть в мире гармо­нии, если прольется хоть одна слезинка ребенка (ведь Родион убивает Лизавету и ее неродившегося ребенка). Но герой находится во власти автора, и по­тому в романе античеловеческая теория Родиона Раскольникова терпит крах. Тема бунта и тема ге­роя-индивидуалиста, последние годы владевшие Достоевским, соединились в «Преступлении и нака­зании».

Бунт героя, лежащий в основе его теории, поро­жден социальным неравенством общества. Не слу­чайно разговор с Мармеладовым стал последней кап­лей в чаше сомнений Раскольникова: он окончатель­но решается убить старуху-процентщицу. Деньги - гпасение для обездоленных людей, считает Расколь­ников. Судьба Мармеладова опровергает эти убеждения. Беднягу не спасают даже деньги его дочери, он раздавлен морально и уже не может подняться со дна жизни.

Установление социальной справедливости на­сильственным путем Раскольников объясняет как «кровь по совести». Писатель дальше развивает эту теорию, и на страницах романа появляются герои - «двойники» Раскольникова. «Мы одного поля ягоды», - говорит Свидригайлов Родиону, подчер­кивая их сходство. Свидригайлов, так же как и Лу­жин, исчерпали идею отказа от «принципов» и «идеалов» до конца. Один потерял ориентиры меж­ду добром и злом, другой проповедует личную выгоду - все это логическое завершение мыслей Раскольникова. Не зря на себялюбивые рассужде­ния Лужина Родион отвечает: «Доведите до послед­ствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать».

Раскольников считает, что преступать закон мо­гут только «настоящие люди», так как они действу­ют на благо человечеству. Но Достоевский со стра­ниц романа провозглашает: любое убийство недопус­тимо. Эти идеи выражает Разумихин, приводя простые и убедительные аргументы, что преступле­нию противится человеческая натура.

К чему же в результате приходит Раскольников, считая себя вправе уничтожать «ненужных» людей для блага униженных и оскорбленных? Он сам поднимается над людьми, становясь человеком «не­обыкновенным». Поэтому Раскольников делит лю­дей на «избранных» и «тварей дрожащих». И Досто­евский, снимая с наполеоновского пьедестала своего героя, говорит нам, что не счастье людей волнует Раскольникова, а его занимает вопрос: «...вошь ли я, как все, или человек? Тварь ли я дрожащая или право имею...» Родион Раскольников мечтает власт­вовать людьми, так проявляется суть героя-индиви­дуалиста.

Опровергая жизненные цели своего героя, про­поведуя христианские принципы, Достоевский вво­дит в роман образ Сони. Писатель видит «величай­шее счастье» в уничтожении своего «я», в безраз­дельном служении людям - эту «правду» Федор МихайловичвоплотилвСоне.Противопоставляя эти образы, Достоевский сталкивает революцион­ное атеистическое бунтарство Раскольникова с хри­стианским смирением, любовью к людям и Богу Со­нечки. Всепрощающая любовь Сони, ее вера убежда­ют Родион* «страдание принять». Он признается в преступлении, но только на каторге, постигая еван­гельские истины, приходит к раскаянию. Соня воз­вращает Раскольникова к людям, от которых он был отдален совершенным преступлением. «Их воскре­сила любовь...»

Разрушив «стройную» теорию Раскольникова, его «простую арифметику», Достоевский предосте­рег человечество от опасности революционных бун­тов, провозгласил идею ценности любой человече­ской личности. Писатель считал, что «есть один закон - закон нравственный».

1. 
   Ответить на вопросы:

a. В чем главная причина преступления Раскольникова?

b. какой мотив убийства из тех, которые Раскольников на­зывает Соне, является ведущим? Ваше мнение по этому вопросу? Какова точка зрения автора?

Преступление Раскольникова.

Цель: показать, какую власть над человеком может иметь «теория», как. ответственен человек за эту идею, которой он руководствуется, подвести к вы­воду Достоевского о страшной опасности, которую таит для человечества осу­ществление индивидуальных идей и теорий.

Ход урока.

I. Виды деятельности: беседа, пересказ эпизодов, комментирование их.

• 
  Назовите, какие умозаключения Раскольникова приводят его к оп­равданию «крови по совести»?
• 
  На прошлом уроке мы пришли к выводу, что сознание и волю Расколь­никова поработила идея. Убийство старухи замыслено как жизненная проверка
  теории на практике. Герой ничего не хочет для себя лично, но он не может
  смириться с общественной несправедливостью. Добро и зло борются в его ду­ше.

И вскоре идея, разрешающая преступление, побеждает добрые чувства ге­роя. Обратим внимание на то, что все окончательные решения героя имеют странное свойство: «Они имели одно странное свойство: чем окончательнее они становились, тем безобразнее, нелепее тотчас становились в его глазах. Несмотря на всю мучительную внутреннюю борьбу свою, он никогда ни на одно мгновенье не мог уверовать в исполнимость своих замыслов, во все это время... А между тем, казалось бы. Весь анализ, в смысле нравственного раз­решения вопроса, был уже им окончен: казуистика его выточилась как бритва, и сам в себе он уже не находил сознательных выражений. Но в последнем слу­чае он просто не верил себе и упрямо, рабски искал возражений по сторонам и ощупью, как будто кто его принуждал и тянул к тому».

- Найдите и зачитайте строки, как было принято «окончательное» решение (ч., гл. 5).

«Последний же день, так нечаянно наступивший и все разом порешивший, подействовал на него, почти механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественной силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в нее втяги­вать» (ч. 1, гл. 6).

Таким образом, мы видим, что Раскольников идет на преступление, как человек, потерявший всякое господство над самим собой. Он настолько сжился со своей теорией, что вопреки сомнениям поддался соблазну ее практического осуществления. Достоевский утверждает: над душами людей могут властвовать не только чувства и страсти, но и отвлеченные теории; они обладают способностью воспламенять душу человека, порабощать его сознание и волю.

. Расскажите, как теоретически был продуман героем его практиче­ ский шаг?

Сосчитаны шаги от каморки Раскольникова до квартиры старухи, изуче­ны жильцы-соседи, сделана «проба», во время которой герой запомнил распо­ложение комнат и подсмотрел, куда старуха прячет деньги. Мысль о справед­ливости убийства логически неопровержима.

- Можем ли мы сказать, что во время преступления Раскольников действовал хладнокровно и собранно?

Достоевский постоянно обращает наше внимание на стихийность преступления. Идя на преступление, Раскольников не может сосредоточиться, его отвлекают посторонние соображения. Нелепо и его поведение в дверях кварти­ры старухи-процентщицы («он чуть не вытащил ее, вместе с дверью, на лест­ницу»). Стихийность и в самом убийстве («...вынул топор..., взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя,...почти машинально опустил на голову обухом»). Ряд казусов подчеркивает Стихийность действий, растерянность ге­роя (казус с топором, который заранее не был приготовлен; казус со шляпой, которую Раскольников забыл сменить на фуражку; казус со временем - на ча­сах было уже десять минут восьмого). На мгновение герою захотелось все бро­сить и уйти. Затем ему показалось, что старуха ожила, и он возвращается в комнату и замечает на шее старухи кошелек; долго возится с ключами, забыв о наблюдениях на «пробе». В этот момент возвращается домой Лизавета - одно из тех беззащитных существ, ради которого герой допускал «кровь по совести». Убивая Лизавету, Раскольников вопреки расчетам превращается не в благоде­теля, а во врага слабых людей. Так Достоевский, показывая несоответствие между теоретическими решениями и практикой, подчеркивает, что невозможно «рассчитать жизнь» теорией, жизнь сложные «арифметически».

Мы видим, какие страшные последствия могут иметь для отдельного че­ловека («идея» привела героя к расколу с окружающими и с самим собой) и для общества идеи, подобные идее Раскольникова. Следователь Порфирий Петро­вич скажет позднее Раскольникову: «Еще хорошо, что вы старушонку только убили. А выдумай вы другую теорию, так, пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали!»

Немало бед, кровопролитий принесли миру разные теории, воплощавшиеся в жизнь людьми, не только одержимыми идеей, но и имевшими реальную Власть над судьбами людей.

II . Закрепление. Ответить письменно на вопрос:

1. 
   Почему Раскольников вопреки сомнениям совершает убийство?

1. 
   В чем убеждает нас поведение героя во время убийства?
   Домашнее задание:

1 ряд: Пересказ эпизодов о Лужине:

• 
  ч.1, гл. 3 (что узнал Раскольников о Лужине из письма матери);
• 
  ч. 2, гл. 5 (1-ая встреча Лужина с Раскольниковым)
• 
  ч. 4, гл. 2-3 (свидание Лужина с Дуней в Петербурге)
• 
  ч. 5, гл. 1,3 (Лужин после разрыва с Дуней, сцена на поминках).

«Солгал-то он бесподобно, а натуру-то и не сумел рассчитать».

Цель: выяснить, что же помешало Раскольникову по его теории, почему герой признался в убийстве.

Ход урока.

I. Вступительное слово учителя.

На предыдущих уроках, мы пришли к выводу, что Раскольникова увлек идеал сильной личности, стоящей над безликой массой «тварей дрожащих», у него страстное желание войти в число «сильных мира», но преступлением Раскольников поставил себя в такую позицию, что примкнуть к миру людей, живущих по его теории (Лужин, Свидригайлов), он не может.

- Что же помешало Раскольникову жить по теории, созданной им? Раскаивается ли Раскольников в преступлении?

(Разговор Раскольникова с Дуней пере тем, как он пойдет «предавать се­бя»: «Преступление? Какое преступление?»- вскричал он вдруг...в бешенст­ве...»; признание Соне: «В чем я виноват перед ними?...Они сами миллион людей изводят, да еще за добродетель почитают...»

Размышления героя на каторге: «Совесть моя спокойна». Слова автора: «О, как бы счастлив он был, если бы мог сам обвинить себя...»

И после преступления Раскольников не признает себя виновным, продол­жает верить в свою теорию, оправдывающую «кровь по совести». Официаль­ный суд и юридическое наказание ничего не решали в его судьбе: в своем пре­ступлении он не раскаивается.)

- Чувствует ли он себя в позиции «сильного»? Нет. И вовсе не из-за того, что разочаровался в своей теории, что раскаялся в преступлении, что понял свою вину. Какова же истинная причина? В чем упрекает себя Рас­кольников?

(Эпилог: «Ну чем мой поступок кажется им так безобразен? - ...Вот в чем одном признавал свое преступление: только в том, что он не вынес его и сделал явку с повинной».

Его размышления после встречи с мещанином: о «настоящем властелине, которому все разрешается...Повинуйся дрожащая тварь - и не желай, потому - не твое дело». Итак, убеждаемся, что Раскольников не разочаровался в идее, а страдает от того, что не вынес идеи, вдохновившей его на преступление, и сде­лал «явку с повинной». Герой стыдится своей человечности. Сознание, что он «вошь», как и все, а не избранный человек, заставляет его глубоко страдать.) I

- Центральными эпизодами романа, раскрывающими борьбу героя со своей «натурой», способной к состраданию и чуткой к несчастьям людей, являются встречи Раскольникова с Порфирием Петровичем. Рассказать о первой встрече Раскольникова со следователем (причины, поведение, вы­ вод).

(«Идея» продолжает воздействовать на ум Раскольникова. После убийств» он, во что бы то ни стало, хочет победить «болезненно раздраженную натуру свою», побороть ощущение преступности, доказать себе, что он не «тварь дрожащая». Именно с этой целью «доказать» отправляется Раскольников к следователю Порфирию Петровичу. Обратное внимание на фальшивость поведения Раскольникова с Разумихиным, на его мысли, когда он думает о предстоящем разговоре со следователем: «Этому тоже надо Лазаря петь... - Сердце стучит, вот что нехорошо!» Ощущение ловушки переживает Раскольников. Он окружен людьми, поэтому молчание его будет ненатуральным. И Раскольников старается «натуральнее петь».)

(Живая душа, человеческая природа в герое сопротивляются идее о праве сильной личности, но и с самим собой.)

• 
  На второй поединок с Порфирием Петровичем Раскольников идет,
  преследуя единственную цель: «...хоть на этот раз во что бы то ни стало
  победить раздраженную натуру свою». Рассказать о второй встрече со сле­дователем, сделайте вывод.
• 
  Третья встреча (ч. 4, гл. 2). Почему Раскольников требует, чтобы
  Порфирий Петрович допрашивал его непременно «по форме».

(Раскольников хочет победить не только следователя, но и самого себя, ощущение преступности в себе самом. Он делает в этой борьбе ставку на ум, логику, «арифметику». Логика мысли Раскольникова сильна, «казуистика его выточилась как бритва». Победить свою натуру и следователя Раскольников хочет, опираясь именно на свою систему взглядов. Вот почему он требует до­проса «по форме»),

- Зачитайте эпизод, где Порфирий Петрович объясняет Раскольнико­ ву, почему «преступник не убежит». («Что такое: убежит!... Смотри в

него и любуйся, вот что-с!»). Проанализируйте его.

(Рассуждения следователя убеждают нас, что он разгадал характер Рас­кольникова. Порфирий Петрович не хочет допрашивать «по форме», понимая, что поймать Раскольникова с помощью допроса «по форме» нельзя. Он делает ставку не его живую душу. Вот почему вместо официального допроса «по фор­ме» - болтовня, хитрая и расчетливая, ставящая целью вывести Раскольникова из внутреннего равновесия, встревожить его. Следователь ведет тонкую игру. И Раскольников, для которого «ясно как день, справедливо как арифметика», что. убийство, совершенное им, - «не преступление», когда уничтожены все улики совершенного преступления, в споре с Порфирием Петровичем «проговарива­ется».)

- Итак, что же помешало Раскольникову жить по его теории, почему
герой «сделал явку с повинной»? Почему Порфирий Петрович говорит:
«Солгал-то он бесподобно, а на натуру-то и не сумел рассчитать»?

(Раскольников разочарован в себе, а не в своей теории, он по-прежнему верит в свою «идею», оправдывающую «кровь по совести», не признает себя виновным перед законами мира сего и не раскаивается, в преступлении. Герой презирает себя за то, что не вынес свое преступление и сделал явку с повинной, страдает от сознания, что не может отнести себя к разряду «право имеющих», что он «вошь», как и все.

Холодная мысль («арифметика», «диалектика») Раскольникова столкну­лась с его «натурой», способной к состраданию, чуткой к несчастьям людей, побороть в себе ощущение преступности, победить «натуру» Раскольников не смог. Человеческая природа, его натура не выдерживает мучительного чувства Преступности, он все время проговаривается, выдает себя. В романе утверждается мысль о противоестественности преступить принцип человечности. Во внутренней борьбе Раскольникова «натура» берет верх, и ему ничего не остается как «сделать явку с повинной»),

- Проследим эту борьбу по тексту романа. Какие ощущения возникли

у Раскольникова в первый день после убийства? (ч. 2, гл. 1-2)

(Раскольников испытывает чувство разъединенности с людьми, отчуждения от них. Раскольников убежден, что прежнее, обыкновенное его положение в жизни неотвратимо утрачено).

- Расскажите о встрече Родиона Раскольникова с родными (ч. 3, гл. 3).
Что с особенной силой почувствовал и понял Раскольников при встрече с
матерью и сестрой? Обратите внимание на авторские ремарки, сопровождающие высказывания Раскольникова в разговоре.

(С помощью ремарок чувствуем за словами Раскольникова его душевное состояние, которое противоречит его словам. Герой волнуется, испытывает раздражение, досаду, смущение, слово вдруг передает быструю смену чувств и мыслей Раскольникова. Видим его раздвоенность, противоборство в душе. Раз­говор с родными для Раскольникова - пытка, он убеждается, что после совер­шенного им убийства искренние отношения с родными невозможны, так идет разрыв Раскольникова с матерью и сестрой.)

- Достоевский утверждает, что Раскольников признался в убийстве
потому, что не выдержал «мучительного ощущения» разъединенности с
людьми. Докажите текстом романа: расскажите о поведении и поступках
героя в первый день после болезни (ч. 2, гл. 6-7). Какое желание возникло у
него, когда он пришел в себя?

(Желание бежать. Он не знал и не думал о том, куда идти, «он знал одно, что все это надо кончить сегодня же, за один раз...» Разомкнутость с людьми невыносима. И вот, выйдя на улицу, Раскольников хочет заговорить с прохо­жими, залезает в топу мужиков...ищет общения с людьми, но никто не обраща­ет на него внимания.

Как только Раскольников находит утраченную связь с людьми, в его душе появляется чувство «вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни». Это про­исходит, когда он помогает отнести домой умирающего Мармеладова, помога­ет его семье.

Пропадает ощущение преступности, появляется вера в жизнь. Раскольникову показалось, что и ему «можно жить,...что не умерла его жизнь вместе со ; старою старухой». Но последующая вскоре встреча с матерью и Дуней убеж­дают его в том, что после преступления прежние открытые чувства и отноше­ния уже невозможны. Вспомните, Раскольников зайдет к Соне перед тем, как идти с повинной, и сам себе скажет: «Нет, - мне слез ее надобно было...надо было...на человека посмотреть». Итак, самое сильное ощущение Раскольнико­ва - тоска по человеку, желание найти потерянную связь с людьми, самое страшное наказание - ощущение отчужденности от людей.)

- Сам Достоевский в письме к Каткову М.Н. писал, что Раскольников
вопреки убеждениям принужден «хотя погибнуть на каторге, но примк­ нуть опять к людям; чувство разомкнутости и разъединенности с челове­чеством... замучило его».

(Итак, Раскольников не выдерживает разъединения с людьми и признает­ся в преступлении. Гуманистическая мысль Достоевского: самое страшное на­казание для человека - одиночество, человек может быть счастлив только с людьми. Волчьи законы общества, порождающие индивидуалистические идеи и теории, противны природе человека и человечности).

II . Миниатюра «Почему страдает и терзается Родион Раскольников после преступления?»

Домашнее задание:

1. 
   Пересказ и анализ эпизодов: первое посещение Родионом Сони (ч.
   4, гл. 4); Второй визит к Соне (ч. 5, гл. 4); жизнь семьи Мармеладовых (ч. 1, гл. 2).
2. 
   Ответить на вопросы:

• 
  В чем «правда» Сони?
• 
  Что показалось «странным» Раскольникову у Сони и почему?

Доказать, что автор утверждает «правду» Сони Мармеладовой.

Приложение к уроку - карточки для самостоятельной работы. Карточка №1.

«Раскаяния никакого Раскольников не испытывает, и вовсе не мучения

совести заставляют его сознаться в преступлении. <...>Перечитываешь «пре­ступление и наказание» - и недоумеваешь, как могли раньше, читая одно, по­нимать совсем другое, как могли видеть в романе истасканную «идею», что
преступление будит в человеке совесть и в муках совести несет преступнику
высшее наказание». В.В. Вересаев. Живая жизнь. 1910. :

1. 
   Что заставило Раскольникова явиться с повинной? Как разрешается
   в эпилоге борьба двух начал в самосознании Раскольникова? Убеди­тельно ли его воскрешение в эпилоге?
2. 
   Согласны ли вы с мнением о том, что роман Достоевского не о том,
   как «преступление будит в человеке совесть»? О чем роман Досто­евского?

Карточка №2.

«Три встречи Порфирия с Раскольниковым - это вовсе не обычные следо­вательские допросы; и не потому что они проходят «не по форме», а потому, что они нарушают самые основы традиционного типа взаимоотношений следо­вателя и преступника. Все три встречи - подлинные и замечательные полифо­нические диалоги» (М.М. Бахтин)

[Они ] «представляют собою как бы законченную трагедию с тремя дейст­виями по строго проведенному плану развития сюжета. Первая встреча намеча­ет нам характер и тему борьбы, а также главных героев трагедии. Вторая встреча - интрига достигает своего высшего пункта и напряжения: впавший в уны­ние Раскольников опять воспрянул духом после неожиданного признания Ни­колая и посещения «мещанина». Заключается она смелым заявлением Расколь­никова: «Теперь мы еще поборемся». Третье действие - встреча противников в комнате Раскольникова - завершается неожиданной катастрофой: <...> с Серьезной и озабоченной миной» Порфирий представляет Раскольникову все выгоды добровольного покаяния». (К.К. Истомин)

1. 
   Опираясь на приведенные выше высказывания, объясните развитие
   действий в этих трех сценах, раскройте мотивы поведения преступника и следователя Какова роль этих сцен в романе?

Семья Мармеладовых. «Правда» Сони Мармеладовой.

Цель: показать, в чем видит писатель источник обновления жизни, как решает вопрос, что делать, чтобы изменить существующий миропорядок; ра с смотреть сцены, в которых звучит протест писателя против бесчеловечности общества.

Эпиграф к уроку:

Обрести Христа - значит обрести собственную душу

Ф.М. Достоевский

Ход урока.

I. Беседа:

• 
  Расскажите историю жизни семьи Мармеладовых; сделать вывод, в
  чем вы видите причину бедственного положения Мармеладовых их окру.
  /Кения (ч. 1, гл. 2).
• 
  Историк) жизни Сони Мармеладовой узнаем вместе с Р. Раскольни ковым. Опишите с цену первого визита Раскольникова к Соне (цель по­ сещения; ч. 4, гл. 4). Обратите внимание на цифры: Соня отдает Катерине
  Ивановне 30 целковых, отцу на похмелье - последние 30 копеек, а какова
  была цена продажи Иисуса Христа Иудой? Случайны ли эти цифры у Дос­тоевского?

(Мотивировка первого посещения Сони Раскольниковым: «Пойдем вме­сте., -ты тоже преступила...смогла преступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь...свою». Сначала Раскольников не замечает разницы между своим и Сониным преступлением. Но затем, разговаривая с ней, убедился, что это не так. «Да и страшна была ему Соня. Соня представляла собою неумоли­мый приговор, решение без перемены. Тут - или ее дорога, или его».)

- В чем же «правда» Сони, но каким принципам она живет? Во имя

чего «преступила» героиня?

(«... и тут только понял он вполне, что значили для нее эти бедные, ма­ленькие дети - сироты, и эта жалкая полусумасшедшая Катерина Ивановна». Соня «переступила», чтобы спасти от голодной смерти брата и сестер, больную мачеху и пьяницу - отца. Во имя любви к ним готова перенести любые страда­ния. Это человек с чуткой душой, наделена даром бесконечного сострадания к людям.)

- Жизнь тяжела и дня Сони, и для Раскольникова. Но как ее воспри­ нимают эти герои?

(Раскольников протестует, он не хочет принять жизнь такой, какая она есть. Теория толкает его на путь насилия над другими. Соня идет другой дорогой. Она смиряется и страдает. Ее жизнь строится по законам самопожертвова­ния. В позоре и унижении она сохранила в себе чуткую и отзывчивую душу. Во имя любви к людям она избирает путь насилия над собой, ради спасения других идет на унижение и позор. Это один из путей, по мнению Достоевского решения проблемы обновления мира.)

- Что показалось странным Раскольникову у Сони, почему?
(Раскольникову кажется странным, что Соня и Лизавета дружили, у Сони «Новый завет» Лизаветы, крестик, выражение лица в экстремальной ситуации их отношения основаны на человечности и человеколюбии, уважении и взаим­ном сострадании.)

- Всегда ли в разговоре с Раскольниковым Соня кроткая, тихая?

(Когда речь зашла о принципах жизни Сони - ее вера в бога - перед нами не тихая, покорная Соня, а решительная, гневная, сильная, уверенная. Достоев­ский хочет убедить нас, что именно христианская религия помогла Соне сохра­нить чистую душу, только вера в. бога дает ей силы. Раскольников живет разу­мом, Соня руководствуется сердцем и религиозной верой.)

- Итак, что главное в поведении Сони?

(Соня не возмущается, не протестует, а смиряется и страдает. Нравствен­ная суть народной жизни, по мнению Достоевского в смирении и способности к состраданию. Искупить свою вину страданием предлагает Соня Раскольнико­ву, отвечая на его вопрос «что делать?» Достоевский в одной из записных кни­жек писал: «Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Человек не родится для счастья, человек заслуживает свое счастье, и всегда страдани­ем».)

- Докажите, что писатель утверждает в романе «правду» Сони Мар­ меладовой.

(В конце романа герой принимает путь Сони: «... он ничего бы не разре­шил теперь сознательно; он только чувствовал...»)

- Как это произошло?

(1. При первой встрече Раскольников поддается обаянию человеколюбия Сони, склоняется перед страданием человеческим в ее лице: «... припав к полу, поцеловал ее ногу...: Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился»;

1. 
   Религиозность Сони влияет на него, и он просит ее прочитать легенду о
   воскрешении Лазаря. Чуда воскрешения ждет теперь Раскольников от Сони;
2. 
   На Сенной площади, когда он вспоминает советы Сони, у него рожда­ется ощущение полноты жизни: «... все разом в нем размягчилось, и хлынули
   слезы... он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал
   эту грязную землю с наслаждением и счастием». Так, утверждая «правду» Со­
   ни, Достоевский хочет убедить нас, что источник обновления мира не в борьбе
   и протесте. Уничтожение зла писатель видел не в переустройстве общества, а в
   нравственном усовершенствовании личности.)

Итак, сопоставление двух «правд» - Раскольникова и Сони - заставляет задуматься над актуальными и сегодня проблемами: что делать, чтобы изменить мир (протест или смирение, сострадание)? В чем нравственная норма поведения человека в обществе? Чем руководствоваться в жизни - разумом или верой? Насколько влияет на судьбу человека среда, нравственная ответствен­ность человека за свои поступки, поведение?

П. Миниатюра «В чем прав и в чем неправ Достоевский, противопоставляет «правде» Раскольникова «правду» Сонечки Мармеладовой?

Домашнее задание:

1. 
   Перечитать эпизоды: «3-я встреча Раскольникова со следователем»
   (ч. 4, гл. 2); явка с повинной (ч. 4, гл. 8); эпилог, сон Раскольникова.
2. 
   Творческая работа. «Письмо герою» (Раскольникову или С. Марме­ладовой) Требования: сохранение особенностей жанра, письма; Содержание: письмо из 19 века. Поговорите с героем, что вы принимаете в его взглядах и жизненных принципах, что отвергаете, за что могли бы поблагодарить, что бы хотели посоветовать...
3. 
   Индивидуальное задание: сжатое обобщение по характеру Р. Раскольникова, каким видится герой.